Осеннее равноденствие. Час судьбы
Шрифт:
Вечером Матильда долго не могла заснуть. Лошади в хлеву толкались, пинались, ржали. Стучали бревна, с треском ломались жерди. Пес, которого от хлева переселили к амбару, выл не переставая. А утром Крувялис, пришедший кормить, уже не кнутом, а палкой охаживал животных и повизгивал сквозь зубы: «Гады! Ироды! Утробы ненасытные! Нажраться не можете!..» Привезенная на телегах трава мигом исчезала, и лошади снова грустно глядели на двор, высунув головы из двери хлева. А около полудня начинали собираться мужики, запрягали их. Сорванные с петель и сломанные ворота валялись на земле, в заборах зияли бреши: гуляй как хочешь, будто
Все было ничего, пока тянулись лето да осень. Едва грянули морозы, хлев затих, лишь изредка было слышно, как коняга сдирает зубами присохшую кору с жерди. Привезенные на гумно корма растаяли уже в конце января; каждое утро во двор въезжали сани с соломой и прелым сеном. Крувялис, матерясь, тащил охапками в хлев, кидал прямо на навоз: «Жрите, утробы ненасытные, всю мою жизнь сожрете…» Лошади едва волочили ноги, когда их гнали к пруду на водопой. Сивка, на котором Матильда весной пахала, качался на ветру, мелко дрожал всем телом, низко свесив морду. А на другой день вытащили Сивку из хлева за задние копыта. Через все поле оттащил его в ольшаник Воронок, которого Крувялис нещадно лупил кнутом. Матильда не выдержала и вихрем ворвалась в хлев:
— Крувялис! Я молчала, не привыкла встревать в чужие дела, но сейчас скажу: поставили тебя за лошадьми глядеть и гляди, а не мучай.
Крувялис подтянул спадающие штаны, высморкался, приставив палец к одной, потом к другой ноздре.
— Йотаутене, соседка, это тебе со стороны так кажется, а пришлось бы поработать…
— Твоя работа, ты и работай, но помни, что и у животины сердце есть.
— Пришлось бы тебе этим диким табуном управлять…
— На это ты поставлен, и я не хочу видеть…
— Не будь милосердной самаритянкой, Йотаутене.
— Не будь Иудой, Крувялис!
Так поговорили они при мужиках, и Матильда ушла, кипя злостью. Нет, она не сказала того, что еще могла бы сказать. Конечно, она нос не сует куда не положено да не подглядывает, кто приезжает поздним вечером, кто уезжает и что увозит на санях. Говорят — разлитого молока и собаке и кошке хватает, но зачем его разливать зря? А ведь пьют мужики не молоко — самогонку. А председатель только глазами хлопает. Прискачет иногда, не слезая с седла, покричит посреди двора и опять ускачет. Его Гнедок откормлен будто боров, круп аж лоснится. Не Крувялис его кормит и не соломы клок ему задают.
Как ни старалась Матильда и краем глаза не глядеть в сторону хлева (пускай они хоть сбесятся, мне-то что!), но все видела да знала. В конце февраля еще одну лошадь уволокли в ольшаник, несколько дней спустя другую, потом третью… Опять поцапалась она с Крувялисом, потому что зашла в хлев и увидела, как лошади корма в навоз затаптывают и вместе с навозом жрут. Юлия выговаривала ей: «Зачем тебе лезть, мама, зачем встревать, мало ли своих забот, что глядишь по сторонам?» Может, она и права. Поездила по докторам, малость окрепла, ожила, могла теперь по дому хлопотать да за девочками смотреть, и Матильде полегчало. Но молчание
Случилось это совсем неожиданно. Во время утренней кормежки Матильда увидела, как Крувялис лупил штакетиной по головам лошадей, которые тянулись выдернуть у него из охапки почерневшую овсяную солому. Подскочив, она отобрала у него палку.
— Убирайся, Крувялис, ты здесь не нужен!
Крувялис выкатил глаза, огляделся.
— Это еще чего!
— Не умеешь ты со скотиной, давно вижу. Уходи!
— Йотаутене! Кто лошадей кормить будет?
— Только не ты!
— Кто корма приготовит?
— Не ты, не ты!
— Это еще чего, — Крувялис присел, ухмыльнулся. — Шутки шутишь, соседка.
— Вон из хлева, я тебе говорю! — Матильда подняла штакетину.
Крувялис попятился, дернул штаны, схватился за козырек фуражки.
— Как ты смеешь, Йотаутене? На каком основании? Это колхозная конеферма, колхозные лошади.
— И колхозные, и мои. Убирайся!
В дверях Крувялис привстал на цыпочки, вытер руки о полы сермяги, высморкался.
— Ладно, Йотаутене, я уйду. Уже ухожу. Ушел. Но хочу напомнить: потом меня не обвиняй! Не обвиняй, соседка, ведь ты сама меня заставляешь… заставила… Меня власть назначила… Так вот, говорю, теперь гляди.
Обидевшись до глубины души, Матильда шагнула к двери со штакетиной в руке, и Крувялис умчался по усеянному соломой и сеном двору, не оборачиваясь.
Побросав все привезенные корма в кормушки и даже не заглянув в избу, Матильда вышла на дорогу с увесистой штакетиной Крувялиса в руке. Размашистой мужской поступью шествовала она по деревне, но не видела ее.
— Ну вот, объявилась! — сурово встретил ее в конторе председатель.
— Покормила лошадей и пришла, — спокойно ответила Матильда и только теперь в углу у двери разглядела Крувялиса. — Ага, и он тут, это хорошо!
— Плохо, Йотаутене! — председатель топнул каблуком сапога по полу. — Плохо! Самоуправством занимаешься. — Уселся за стол под большим портретом, потрогал свои бумаги, снял шапку, положил перед собой и смешно взялся обеими руками за ее меховые уши. — Кто тебя подучил, Йотаутене, ты давай мне начистоту!
— Подучил? Меня? — Матильда пожала плечами.
— Спрашиваю, кто тебе посоветовал напасть на конюха Крувялиса?
— Напасть? — Матильда повернулась к скромно сидящему у двери Крувялису: — Это я-то на тебя напала?
— Ты, соседка, ты на меня…
Председатель бухнул кулаком по столу, его лицо побагровело.
— Каролис Йотаута колхоз разорил, а ты — ферму. Может, по сыну соскучилась, к нему захотелось?
У Матильды потемнело в глазах. Она всем телом оперлась на штакетину, выпятила подбородок.
— Значит, так, председатель… Угрожаешь? А за что? Может, я виновата, что семь лошадей пало на ферме? Может, я виновата, что этот… — она запнулась, не зная, как назвать Крувялиса, — что лошади некормленые дохнут, что он… истязает лошадей вот этой штакетиной? Может, я виновата, что ты, председатель, ни бельмеса не видишь? Я виновата?!