Осеннее равноденствие. Час судьбы
Шрифт:
— И все-таки королева стала Золушкой. Таков конец сказки.
Старуха чуть было не споткнулась, словно ее подтолкнули, и из темноты ответила:
— Нет, нет, Золушка стала королевой!
Тихий, но отчетливый голос — словно просвистел ветер, пронизывающий, холодный, леденящий, и Кристина скрестила руки на груди, ссутулилась.
— Королева она… королева… — под ногами удаляющейся старухи скрипел щебень обочины.
Кристина бежала по самой середине пустой улицы, все так же прижимая руки к груди, будто боялась, как бы не выпало колотящееся
При тусклом свете засиженной мухами и затянутой паутиной лампочки отыскала ключ. Прошмыгнет прямо в свою комнату, тетя Гражвиле и не заметит. Конечно, никуда она не убежит от ее взглядов, от расспросов и речей. Но очень уж хочется хоть минутку побыть одной, посидеть в уголке дивана и попробовать разобраться, что с ней творится, что дал ей этот день, такой непохожий на множество, на великое множество других дней. Чем он чреват? Чем заполнил пустоту, образовавшуюся в груди за долгие-долгие годы? Пришло спокойствие? Нет, нет. Спокойнее не стало. Перемешалось все, всплыли из глубины затянутые мутью времени слова и чувства, надежда и вера. Завтра, завтра…
Скрежетнул заржавевший замок. В конце коридора, заставленного всякой рухлядью, возле двери Чесловы, раздался шорох. Кристина нырнула к себе. Ах ты господи! Как она, войдя в калитку, не заметила света в окнах, как не услышала голоса? Но разве она повернула бы назад?
Со стула поднялся Марцелинас. Его лицо озарила по-детски виноватая улыбка и тут же погасла. Взгляд серых, усталых глаз, словно испугавшись удивления и вопроса на лице Кристины, скользнул по полу и уперся в угол.
Кристина стояла у двери боком, чуть подавшись вперед, однако с каждым мгновением все больше приходила в себя, медленно выпрямлялась, все выше поднимала голову.
Шаркая шлепанцами, подошла тетя Гражвиле, кончиками пальцев осторожно коснулась ее плеча, дохнула в лицо запахом липового цвета.
— Гость у нас. Гость долгожданный.
Словно с высоты глядела Кристина — осанистая, величественная, беспощадная. Глядела и молчала, ждала. А может, не находила подходящих слов.
— Где ты носилась до сих пор, детонька? Я так переживала, так переживала.
Кристина не слышала воркованья тети Гражвиле, не чувствовала ее пальцев, осторожно коснувшихся локтя.
— Нитки на тебе сухой нету. Много ли нужно, чтоб захворала, не приведи господи.
Марцелинас не выдержал.
— Заскочил по дороге. В командировку ездил…
Кристина шагнула на середину комнаты. Ведь она здесь — хозяйка, а не какая-нибудь посторонняя.
— Столько лет, и дороги не забыл?
— Не забыл, Кристина.
— Дорога теперь новая, прямая.
— Прямых дорог нет.
— Она стороной проходит.
«Зачем приехал? — спрашивали глаза Кристины. — Зачем приехал?» — вертелся на языке вопрос.
— Сейчас чайник поставлю, а то еще сляжешь у меня, —
«Зачем приехал?» — обжигали глаза Кристины.
— Я уже надежду потерял…
— Надежду?
— Думал, не дождусь тебя.
— Ах ты господи! — грянул колючий смех. — Ты меня ждал. Как красиво с твоей стороны, Марцелинас. Ждал час или целых два. Да, ждал.
Марцелинас схватился руками за высокую спинку стула, потом застегнул пуговицы на пиджаке, опустил голову и, казалось, собрался двинуться к двери.
— Я хотел тебя поздравить, — тяжело махнул рукой на стол, и Кристина только теперь заметила огненные язычки гладиолусов, поставленных в высокую вазу. — Завтра твой день рождения.
Ах, она и забыла про свой день рождения. Какой большой этот день… какой долгий.
— Спасибо, что вспомнил.
— Есть вещи, которые нельзя забыть.
— Не говори так, — дернулись плечи Кристины. Может, от холода — курточка хоть выжми, вся она мокрая. И волосы истерзаны ветром. Вид у нее наверняка просто несчастный, жалкий, как у бродячей кошки. — Я переоденусь.
Схватила из шкафа в охапку первое попавшееся и бросилась в комнату тети Гражвиле. Упала на кровать, уткнулась лицом в сугроб подушек, страстно желая утонуть в нем, исчезнуть, заснуть неожиданно и спать беспробудно, а проснуться только завтра. Завтра?..
— Кристина, детонька, — прошептала тетя Гражвиле, оторвала ее от подушек, помогла переодеться, мягким полотенцем вытерла волосы, сунула в руки гребень, сняла со стены зеркало, держала его в руках и что-то шептала так тихо, что Кристина ничего не поняла, да она и не прислушивалась. — Пойдем, детонька, — тетя Гражвиле привела ее за руку на кухню, закрыла дверь. — Выпей, — подала стакан горячего чая.
Кристина выпила, ее щеки порозовели.
— Я все знаю.
Только теперь в голосе тети Гражвиле Кристина уловила какой-то скрытый смысл.
— Что ты знаешь, тетя?
— Что ты с учителем… Что он тебя в легковушку усадил и увез.
Кристина ошеломленно посмотрела на нее. Тетя Гражвиле добавила:
— В нашем городе и у камней есть глаза.
— Если бы еще и сердце…
— Но Марцелинасу я ни-ни. Он-то ничего не знает.
Кристина помолчала, подняла голову.
— Зря ты ему не сказала.
— Детонька! Ты не маленькая, и не мне тебя учить. Однако запомни, что нет большей тяжести, чем в одиночку нести свое бремя. Бывает, хочется собачонкой завыть, да кто тебя услышит, никому до тебя и дела нет… Уступчивее надо быть, детонька. Главная беда женщин, что иногда они не умеют простить, смириться.
Ах, тетя Гражвиле! Не вспомнила ли ты Бенедиктаса и свои юные деньки? Не возненавидела ли ты свое увядшее тело, которое не знало мужской ласки, не испытало безумия близости и пытки родов? Ты всегда казалась счастливой, посвятившей себя людям и богу, всех любила, обо всех заботилась. Неужели только сейчас ты уразумела, что любовь ко всем никогда не заменит любви к одному?