Осеннее равноденствие. Час судьбы

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

— Я, может, после собрания забегу.

— Меня не будет дома.

Почему Кристине хочется, чтобы Виргиния сейчас начала разговор, стала бы оправдываться?

— Ведь еще не уезжаешь?

Сестра, младшая сестричка Кристины, с таким трудом выкарабкавшаяся, пробившаяся… У нее своя жизнь, своя дорога, так почему же я?..

— Не опоздай, Виргиния.

— Так и не потолковали.

Если она не уйдет, если встанет рядом, я не выдержу, обниму Виргинию и заплачу… как в детстве, когда вытащила ее из озера. Я тогда плакала, а не она. От счастья, что не случилось непоправимое.

— Не опоздай.

Дверь скрипнула, захлопнулась, а когда шаги нервно застучали по каменным ступенькам, Кристина повернулась спиной к окну, крепко зажмурилась, стиснула зубы. Ах ты господи… Уже большой девочкой Кристина однажды майским вечером побежала в костел. Пахло сиренью и воском оплывших свечей, гудел орган, гремело песнопение во славу девы Марии. Кристина уселась на скамью, прошептала: «Пресвятая дева Мария, сделай так, чтобы папа поправился…» Подняла

глаза к высокой сини сводов, изрисованных облаками и крылатыми ангелами, загляделась на смиренно опустившегося на колени у жертвенника Авеля и на Каина с камнем в руке. Она часто любила глазеть на своды, запрокинув голову, но никогда не испытывала ничего подобного. Ее обуял ужас. Она едва не вскрикнула, зажмурилась, но стоило открыть глаза, как взгляд взлетал к потолку. На этой же скамье сидела она и на похоронах матери, а глаза снова неумолимо притягивали Каин и Авель. И она шептала, как в детстве: «Всевидящий боже, почему ты не удержал руки Каина и позволил ему вознести камень?..» А может Каинов камень повис и над головой Кристины? Чья рука вознесла его?

Надев плащ, с букетом цветов спустилась к озеру, огляделась, словно не зная, в какую сторону направиться, и зашагала по тропе к бетонному мосту. В небе клубились черные тучи, лютый ветер сгибал прибрежные кусты, срывал листья с березок и приземистых ольшин, лохматил серые волны, швырял посаженные на цепь лодки. Над водой с пронзительными воплями метались чайки. Кристина бросила взгляд на лодку Паулюса Моркунаса, прошла мимо валуна, выставившего мокрую спину из воды — валуна их юности (не этого ли камня осколок вознес Каин над ее головой?), и все таким же мерным, казалось, спокойным шагом направилась к откосу. Левой рукой придерживала полы плаща, которые норовил распахнуть ветер, а правой сжимала букет.

Малая дверь костела была не заперта. Она остановилась у того места, где всегда молилась мать. Было пусто, прохладно, на алтарях алели и белели осенние цветы, со стены и из ниш с тоской глядели святые. Не сдержалась — посмотрела на своды. Длань Каина, рассыпающая семена зависти и смерти… и приносящая в жертву небесам земные дары рука Авеля. А может, это две руки одного человека? Старалась вспомнить мать, опустившихся рядом с ней на колени Виргинию и Гедре, еще маленьких, но глаза снова и снова, против ее воли поднимались к высокой сини сводов. Разве это не наши собственные руки?.. Мои юные руки… мои усталые руки… спутанные заботами, исхлестанные кнутами. Разве не обнимали они тебя, Индре, не ласкали? Разве были они равнодушны к тебе и тяжелы? Разве предали они тебя, что ты отвернулась? А может, они никого не умели любить?.. Кристина все спрашивала, спрашивала, но никто не мог ей ответить. Наконец, положила на мамино место гладиолус и вышла.

За серой каменной оградой, опоясавшей холм, между березами и редкими сосенками высились громоздкие деревянные и металлические кресты, огромные гранитные и бетонные глыбы. Пестрели фамилии прибывших сюда на вечный покой, глубоко высеченные в камне, отлитые из металла, написанные золотом.

ЮСТАС ПРАНАЙТИС 1935—1970

Кристина остановилась. Но ведь это… ТРАГИЧЕСКИ ПОГИБ. А я-то и не знала, Юстас, где ты. Увивался около меня, все норовил проводить домой с танцев, но я убегала, потому что ты был маленький и толстый. Возьми от меня цветок…

ПРАНАС БЯНДОРЮС. 1934—1983.

…В АВТОАВАРИИ…

Свежий холмик, ленты… Ах…

АЛЬФАС ТАУРИНСКАС.

СОСНЫ СКОРБНО ТЕБЕ ШЕЛЕСТЯТ,

ЖЕНА И ДОЧКА ВЕЧНО СКОРБЯТ.

Не умел ты жить, Альфас, так и не научил тебя отец…

Мужчины, сплошь мужчины… Трагически погибшие, молодо глядящие с овальных фотографий, оттиснутых на фарфоре…

Мамина могила примыкала к главной дорожке. Обсаженная настурциями, усыпанная песочком, ухоженная. Спасибо тете Гражвиле. Она поставила небольшой памятник и надпись заказала: ОТ ДОЧЕК. Хотя дочки-то ни копейки не дали. Если б не она, не тетя… Вот тебе цветы Марцелинаса, мама. Но ведь для тебя он — мой муж, ты даже не знаешь, что мы теперь врозь. Прости меня, я однажды так ужасно подумала: хорошо, что ты умерла, что тебя не убил мой развод… А может, ты все знаешь, мама? Поэтому прошу: прости меня и прими эти цветы, потому что это твоего зятя Марцелинаса… последние цветы… из моих рук…

Кристина нашла баночку, сходила к озеру, зачерпнула воды и, пристроив баночку возле креста, поставила в нее цветы.

Ах, мама, если б ты была жива, — наклонилась к холмику, двумя пальцами выдернула лютый пырей; белый корешок оборвался, остался глубоко в земле.

* * *

…через улицу… только через улицу…

После дождя улица мокрая, мрачная, какая-то сузившаяся, розовые кленовые листья прибиты к высокому бордюру, плавают в лужицах. Я торопилась (был такой же дремотный, ранний вечер), у филармонии меня ждала Марта Подерене с билетами, и неожиданно поскользнулась на листе. Сумочка выпала из рук, раскрылась, высыпались карандаши для бровей, губная помада, укатилась пудреница. За спиной фыркнул какой-то мальчуган. Подбежала старушка, подхватила за локоть. Болела нога в колене, я прихрамывала. Неподалеку у газетного киоска трое мужчин, по-видимому, ждали «Вечерку» и глазели на меня с нескрываемым

любопытством. Старушка проводила до скамьи и спросила: «Одна? Как домой доберешься?» — «Спасибо за заботу». — «Когда нету плеча, чтоб опереться, крест, не жизнь. Чуть ли не весь свой век я так, знаю…» До концерта было еще десять минут, боль в ноге утихла, и я без особого труда успела бы, однако не сдвинулась с места, всем телом почувствовала, как гаснет во мне желание послушать сонаты Вивальди, побыть среди людей, посудачить с Мартой, в антракте выпить в буфете чашку кофе. С непонятным страхом и удивлением глазела я на грязные осенние листья на тротуаре, пытаясь понять, отчего все так вдруг перевернулось, перепуталось. Здравый смысл подсказывал, что надо побыстрее идти (Марта достала эти билеты по знакомству, торчит теперь у подъезда, озирается, некрасиво будет, если…), но голос его тут же гас, подобно чужому далекому шепоту. Вернулась домой и сидела осоловелая, ни за что не бралась. Зазвонил телефон. Посмотрела на часы — одиннадцатый. Подняла трубку, но никто не ответил. Через каких-нибудь полчаса снова раздался звонок. Услышала голос Марты и подумала: конечно, это она звонила и раньше. «Ты дома, Криста?» — удивленно спросила. «Дома, Марта». — «Мы же договаривались…» — «Виновата я, Марта. Но можешь ли ты себе представить — идешь легко, кажется, ногами земли не касаешься и вдруг спотыкаешься. Кленовый лист… самый обыкновенный кленовый лист, и спотыкаешься…» — «Понимаю тебя, Криста. Я так и подумала». — «Что ты подумала?» — «Наверно, я тебе мешаю». — «Мне мешаешь? Марта!» — «Ты одна?» — «Еще спрашиваешь». Марта умолкла, явно не поверила и, по-видимому решив, что заставляет меня изворачиваться, сменила тему. «Концерт концертом, но ты знаешь, какое платье я видела! Кто эта женщина… может, из торговой сети, теперь ведь не отличишь, где продавщица, а где министерша. Жаль, Криста, что ты не пришла, гарантирую, что ахнула бы. И материал, и пошив… Нет, нет, я тебе больше мешать не буду, золотце. Все обсудим на работе, спокойной ночи». Я еще долго сидела, знала, что не засну, если лягу, а когда встала, так остро заныло ушибленное колено, что я не выдержала и прислонилась рукой к холодной стене.

…через улицу… только через улицу…

Почему я здесь сижу? Целый день сижу, целый год, двадцать лет… Время течет, струится, порождая и убивая надежду, веру, делает зарубки не на косяке, не на лице — на сердце, которое и сама не увидишь и другому не покажешь, лишь иногда оно мучительно напоминает о себе: и я не вечно, и я не вечно… Когда Индре уехала, всю ночь я не сомкнула глаз, лежала ни жива ни мертва и вдруг почувствовала, как остановилось сердце. На короткий-короткий миг оно затихло, словно переводя дух от усталости. Огромные клещи сдавили грудь, обожгло пламя, я полетела в пропасть, но это падение разбудило сердце, оно трепыхнулось, всей грудной клеткой я его почувствовала и впервые подумала: я хочу жить… жить, жить… Теперь, глядя на ту сторону улицы, утопающую в сгущающихся сумерках, добавляю: я не хочу быть одна… не хочу, не хочу быть одна… Не хочу на кухне ставить кастрюлю для одной себя — руки не поднимаются, не хочу одна садиться за праздничный стол — до чего он тосклив… Не хочу обманывать, говорить, что привыкла к одиночеству, свободе и независимости… Ах ты господи! С каким блаженством я променяла бы годы одиночества на короткий миг истинного счастья, душевного покоя. Отдаю, дарю это свое проклятое добро, которое нажила за десять лет. Кому оно нужно? Может, ты его возьмешь, Шанхайская дева, все еще щелкающая лесные орехи? Кто тебе их набрал? С кем ты ходила по орехи? Почему ты все поглядываешь на меня с подозрением, словно силясь разгадать мою тайну? Не старайся, милая, брось надежду, лучше бери мое одиночество, отдаю его тебе и ничего не прошу взамен. Только возьми… возьми…

— Еще один сок.

Барменша ленивой рукой придвигает стакан, потом включает магнитофон, и сразу раздается псевдонародная: «Шли девицы по болоту, по болоту…» Может, она надеется, что этой глупой песенкой доконает меня и я, не выдержав, покину бар. Почему мы, едва перебросившись несколькими словами, ощутили такую враждебность друг к дружке? Если бы рядом со мной сидел… если б я не была одна…

…через улицу… только через улицу…

Барменша наполняет два больших фужера красным вином, подает мужчинам, от которых несет соляркой, видно, оба только что оставили свои тракторы, потом подходит ко мне, вонзает зеленоватые глазки, приоткрывает губы. Кажется, вот-вот скажет: я-то знаю, зачем ты тут сидишь… Сейчас же скажет, и я быстро отворачиваюсь, чтобы не видеть ее губ, которые произнесут… Я все знаю, бабонька, скажут эти губы. Скажешь, не ты целый день бегала на озеро и все искала Паулюса Моркунаса? Да-да, Паулюса Моркунаса, и не пробуй отпираться. А что тут битый час торчишь да все поглядываешь на улицу, на ту сторону улицы? Может, нечего делать? Ха-ха, бабонька. Целый час у стойки и два стакана соку? Думаешь, так я выдам план?

Я съеживаюсь. Молчаливая дуэль проиграна. Высыпаю на стойку горсточку копеек. Не морщись! — хочу бросить в лицо этой Шанхайской деве, но за яростными голосами певцов она все равно ничего не расслышит.

…через улицу… только через улицу, такую серую и холодную, погруженную в унылые вечерние сумерки…

* * *

Отошла от двери, повременила, привалившись боком к перилам, потом стала спускаться. Казалось, с каждым шагом приближается она к бездонной яме, и страшная пустота разверзлась не только под ногами, но и в груди. Сердца она не ощущала — угасло, пропало. Не могла отдышаться. Еще шаг — и в пропасть.