Осенний разговор
Шрифт:
злословь
глянь ступ —
ни в кровь
Пыль на
ешь вот
цена
свобод
4
«Две дочки было у меня
две горлицы.
Томились, думку затая
о вольнице.
Где мне теперь их схоронить —
не ведаю.
За ними – мне ль их пережить? —
последую».
5
Есть много истин на земле:
сомнительных, бесспорных,
о боге, о добре и зле,
немало априорных.
Но есть одна – ее, как гвоздь,
вгони по шляпку в память:
храни своей земли ты горсть,
чем о чужой горланить.
Земель обетованных нет,
утопий, Атлантиды,
рай подпирают тыщи лет
рабы-кариатиды.
Итак – исход. С него отсчет
страданья, унижений.
Побед с тех пор – наперечет,
а сколько поражений!
«Что ж, перешли вы Рубикон,
сожгли мосты напрасно…»
В
В тот час звезда погасла.
Лодочник и епископ
Кормиться лесом не зазорно,
когда тебе он отчий дом,
не стыдно брать у поля зерна,
когда свой горб ты гнул на нем.
Рука дающего, конечно,
не оскудеет никогда.
А все ж, святой ты или грешный?
Дождемся высшего суда.
В домишке окнами на Терек
жил, помню, странный человек:
жену отвез на левый берег,
а сам на правом мыкал век.
Хотя он, кажется, за дело
сослал красавицу жену,
но сердце третий год болело,
и, чувствуя свою вину,
положит палку он, бывало,
и прыгает через нее.
Других молитв тогда не знало
неграмотное мужичье.
И вот за этим-то занятьем
епископ наш застал его.
«На что, – корит нас, – время тратим?
Из палки сделать божество!
Язычество ли, чернокнижье,
приступим, не жалея сил».
Епископ подошел поближе
и, посуровев, приступил:
«Безбожник, ты бывал неправым?»
«Бывал», – безбожник отвечал.
«А деньги брал за переправу?»
И лодочник ответил: «Брал».
«Я не могу, ты видишь, Боже,
не наложить епитимью.
Брать деньги с ближнего негоже,
придется лодку взять твою».
И в лодку сел он вместе с нами
и напоследок так сказал:
«Молись, мой сын, тремя перстами,
вот так». Епископ показал.
Едва отплыли, вдруг: Смотрите!
Там, за кормой… Да что там? Где?
«Забыл! Еще раз покажите!»
Он… он бежал к нам… по воде…
И тут епископ прослезился,
и молвил он, махнув рукой:
«Молись и дальше как молился.
Ты вскормлен мудрою рекой».
«Изогнуло, как подкову, горизонт…»
Изогнуло, как подкову, горизонт,
спавший город зазвенел, как тетива,
и вошел в его артерии озон,
и вздохнули облегченно дерева,
разгулялись по щетинам помазки,
человечьи затрезвонили рои,
на Плющихе, на Полянке, на Ямских
стариковские гоняются чаи,
а на рынках спозаранок толчея,
там лоточников поболе, чем лотков,
но, житье отшелушив от бытия,
вдруг расходятся все сорок сороков,
раскаляется чугунное литье,
и как будто с раскаленной высоты
низвергается сейчас не воронье —
с колоколен низвергаются кресты,
сыпанул из электричек, как горох,
раскатился во все стороны народ,
и куражится распевный говорок,
колобродит и городит огород.
Ох чадит великий город, ох чудит,
все чудит от полнокровья своего,
город дышит, и шаманит, и шумит, —
только города уж нету самого:
нет бульваров, и слободок, и застав,
нет толкучек, электричек и церквей,
нету больше ледохода – ледостав,
нету дождика грибного – суховей,
чай в стакане испарился, и рука,
и рука, что ухватилась за стакан,
ни помазанника нет, ни помазка,
только черный расползается туман,
все черно на белом свете, все темно,
тишина на этом свете, тишина,
то ли тот он, то ли этот – все одно,
между ними уничтожена стена.
Сколько дней же этой муке, сколько лет?
Ты оставь меня, оставь меня, оставь.
«Это сон, – вскричал Создатель, – это бред!»
Ангел смерти улыбнулся: «Это явь».
Из цикла «ЖЗЦЛ» [2]
Сонет № 1
Н аталья… Дело было к январю,
а крыши, как в июне, протекали,
ф рамуги дребезжали по ночам,
и сердце не отыскивалось там,
г де все его наперебой искали.
А в русской церкви, что на рю Дарю,
к олокола звонили, и едва ли
о тец Варлам, томясь по снегирям,
з нать мог, что в это время в Зазеркалье
е ще мерзей, чем здесь, и снегирю
б ог посылает многая печали.
А знал бы – попенял большевикам:
« Я чай, на хлеб вы зиму променяли!»
Н у как сонет? Его тебе дарю.
Сонет № 3
Оставь меня! Вот только плащ накинь.
Другая нынче
А душу, словно кожу шелуша,
отбросим – вот и новая душа,
даст бог, ее так скоро не износим.
И пусть земля, куда свой взор ни кинь,
нага и вроде стариковских десен
обуглена, – смотри, как хороша
чернь этих веток, меж которых просинь
едва сквозит и желтая полынь.
Сиротства флаг да будет трехполосен!
Туман ползет, рекой в лицо дыша.
Во имя утра, и дождя, и сосен
уйди, моя любимая. Аминь!
Сонет № 7
Как это объяснишь? Ведь стар как мир пейзаж:
Антониев форпост, храм, Конские ворота…
Ну разве что галдит чуть больше нищих сирот,
у торжища сойдясь, да царственнейший Ирод
на стенку лезет. Все, похоже, ждут чего-то.
Раздачи карточек? Спецпропусков на пляж?
О чем там ссорятся под смоквой два зелота?
Жара спадает. Ночь, контрастная, как Вийральт,
de facto отдает прохладу, что in toto
ей удалось скопить – но, впрочем, баш на баш, —
сама забрав тепло у этих тел, от пота
тускнеющих… Талант зарытый будет вырыт:
вон движется звезда – волхвы дойдут в два счета.
А что ж История? Ей выходить в тираж.
«Ну вот мы и вместе, спасибо судьбе…»
Ну вот мы и вместе, спасибо судьбе.
(Я сам по себе, ты сама по себе.)
Постель и расходы одни на двоих.
(Тебе ли до бед моих, столько своих.)
Кругом восторгаются: что за чета!
(Не тот стал, вздыхаешь? Ты тоже не та.)
Мы даже похожи с тобой, говорят.
(Что может быть горше, чем этот разлад?)
Какая любовь! Словно два голубка.
(Дай боже нам выбраться из тупика.)
Aurora borealis
Философия бабочки-однодневки,
о хрупкая стройность ее антиномий,
о эта выверенность баланса
жизни и смерти.
Стоит только выйти на Невский,
сразу становишься невесомей,
словно впервые тяжелый панцирь
скинул. Умерьте
восторг облегченья – вам жить осталось
полчаса, отведенные ночи
одной зарей до прихода новой
(цитирую вольно).
Пусть вас не тревожит страны отсталость,
долг невозвращенный и кто был зодчий
Исаакия – бабочкой в то окно вам
влететь довольно,
чтобы вдруг ощутить свою легкокрылость
и притягательность стосвечовой
лампочки, спрятанной абажуром,
как лепестками
яркий пестик, – и все открылось:
рискни, пожалуй, пыльцой парчовой,
один удар – и крылом ажурным
загасишь пламя.
Воспоминание о холодной зиме
После исключения из Союза писателей Ахматовой было выдано удостоверение, где в графе «профессия» значилось «жилец».
Облезлая железная кровать.
Протертое худое одеяло.
За дверью молча тишина стояла,
других гостей не время зазывать.
Свободна у окна сидеть впотьмах.
Спуститься вниз. Сварить картошку в миске.
Свободна превозмочь животный страх
и отстоять, как все, в очередях,
чтоб услыхать: «Без права переписки».
Жаль, из свободы шубу не сошьешь.
Но можно и в пальто. Пока втерпеж.
Вы только не звоните, и не надо
при людях заговаривать со мной,
и апельсинов или шоколада
вы мне не приносите, как больной.
Я умерла. Воспользовалась правом
определить свой собственный конец.
Поэт на этом свете не жилец.
А впрочем, трудно спорить с домуправом.
Книга Песни Песней Соломона Главы-сонеты
И изумлялись все и недоумевая говорили друг
другу: что это значит? А иные насмехаясь
говорили: они напились сладкого вина.
Деяния: 2, 12-13
Глава 1
Тогда уста наши были полны веселия, и язык наш – пения.
Псалтирь: 125, 2
Взгляните, дщери Иерусалима!
Пусть я черна, пусть зноем я палима —
исполнена величия Сиона,
красива, как завесы Соломона.
– О, ты прекрасен, милый, ты прекрасен!
Уста твои любезны, взор твой ясен,
а поступью с бегущей серной схож ты.
Скажи, где будешь в полдень? где пасешь ты?
– О, ты прекрасна, милая, прекрасна!
Я пас в горах, тропа туда опасна.
Горят твои ланиты, смугло лице,
подобна ты летящей кобылице.
Тиха, прохладна роща возле мыса.
там крыша – кедры, стены – кипарисы.