Осенний разговор
Шрифт:
«Нам приказали долго жить…»
Нам приказали долго жить,
и мы живем.
Люблю над пропастью во лжи
ловить сачком
свет истины. И луг, что был
в зеленый цвет
солдатом выкрашен, мне мил
как блажь, как бред
ума российского, как сон,
в котором вдруг
поймешь, что был жидомасон
царь Петр. На крюк
повесим душу. Налегке,
забыв грехи,
однажды спустимся к реке,
а у реки
встречает тот, кто за обол
(см. в рублях)
готов доставить на любой
архипелаг.
Вот только справку дай ему
о смерти. Но
и умирать нам ни к чему —
мертвы давно.
Осень в Вермонте
Девяносто один – это значит все время на север,
убывая в глазах небоскребов,
уменьшаясь
так что некому в оба
за дорогой следить. Девяносто один – это кленов
и берез быстротечная схватка,
из которой не выйти ни тем, ни другим без урона,
это стражи порядка
в неприметной «тойоте», стоящей в засаде, сливаясь
ярко-красным крылом с бересклетом,
это двадцать в тени, это солнце в крови, это Баэз
с чуть подсевшим, пропетым
на концертах протеста приятным контральто. Ни цента
не берут за стоянку в Эдеме.
Что Господь говорит по-английски с бостонским акцентом,
здесь давно уже всеми
признается. Не только что ног под собою – дороги
под собою не чуешь, и в негре
на заправочной вдруг узнаешь темнокожего Бога.
Сделай осени беглый
подмалевок, и пусть подождет он, другому оставлен,
кто напишет деревья нагими,
а себя не обманывай, будто здесь воздух отравлен
горьким привкусом ностальгии.
Элегия
Пушкина читает дочь Дантеса.
Сам Дантес, томясь с женой на водах,
развлечен французскою пиесой
о наполеоновских походах.
Справив революции, Европа
возвратилась к танцам и наукам.
В Полотняном заросли укропа,
в Сульце грядки заросли латуком.
Впрочем, это буйствовало лето,
а сейчас зима поземку гонит,
и форейтор, заложив карету,
поглядит на небо да и тронет.
Разбегутся веером березы,
застучат копыта по аллеям,
и не в такт копытам, в такт морозу
чьи-то зубы застучат хореем.
Дочь Дантеса Пушкина читает.
За окном снежок московский тает.
«Осенние свадьбы – весенние дети…»
Осенние свадьбы – весенние дети.
На юг потянулись машин караваны.
Народ разгулявшийся пишет мыслете,
одетый от шубы до сарафана.
В репертуар духового оркестра
нагло пролезла рок-фуга Сильвестра,
несмотря на протесты маэстро.
Спор разрешается строгой кантатой.
Ветер в кустах прошмыгнул, как опоссум.
На озере весла захлюпали носом.
Зябнут пальцы у гипсовых статуй.
С воскресенья на понедельник
от забот отдыхает ельник,
от работ увильнул осинник.
…Автомат проглотил полтинник!
Это все массовик-затейник,
до чего же охоч до денег.
Нити судьбы в Шереметевском парке
сучат не Парки – дворовые девки;
на этакой сходке, на этакой спевке
всякое может случиться в запарке.
Смотришь, ветром одной надуло,
у другой зародилась идея…
Первую сватают за Федула.
Вторую сватают за Фаддея.
И вот подъезжают к дворцу машины
с куклами, слабыми на передок,
и уплывают, шурша, крепдешины,
и охает вслед целибатный гудок.
Осенние свадьбы – весенние дети.
Ах, как это напоминает о лете!
Антитеза
Пролог к «Руслану и Людмиле» Черновой вариант
Гниет как дуб литература,
Ржавеет цепь на дубе том,
И днем и ночью ходят хмуры
Писаки по цепи кругом.
Идут направо – всех изводят,
Налево – лгут самим себе,
Там чудеса, там жизнь проходит
В острейшей классовой борьбе;
Там по неведомой указке
Невиданно тупых людей
Штампуют сотни, словно в сказке,
Поэм, рассказов, эпопей;
Там головы полны видений,
Там что ни Михалков, то гений,
А что ни гений – депутат;
Там витязи, друг друга краше,
Чредой выходят из параши,
А выйдя, несколько смердят;
Там далеко не мимоходом
Пленяют грозного царя;
Там перед всем честным народом,
Креста и то не сотворя,
Пороли раз богатыря;
В темнице те, кто плохо служит,
Периодически там тужат,
Проступок с бабою нагой
Карается статьей другой;
Там Русь, забыта всеми, чахнет,
Там странный дух, там деньги пахнут!
И там я в ЦДЛ пил-ел,
У входа видел дуб трухлявый,
В сортире, провонявшем «Явой»,
Стенную роспись осмотрел,
И, ею вдохновившись,
Поведал сказку белу свету.
«Пройтись по полям…»
Пройтись по полям —
как после разора:
с ботвой пополам
в них всякого сора.
Лес как расписной
и весь разномастный:
где сине-стальной,
где изжелта-красный.
И всюду изъян.
Подите отчистьте
и ржавый туман,
и ржавые листья.
Макушку печет,
но дует с исподу.
Теряется счет
капризам погоды.
И плюнув в сердцах
на зонды и сводки,
синоптик-казах
мочалит бородку.
Монолог светской дамы
Чистое искусство,
дымчатая Русь.
Наревусь от чувства
или надерусь!
Вернисаж в Манеже,
ретро в «Октябре».
То коллажи Леже,
то поп-арт Доре.
А в тот день на Плавте
я столкнулась с ним!
Этакий, представьте,
ангел, херр Рувим.
Был он мил чертовски,
юный ловелас,
в профиль – Айвазовский,
Мусоргский – анфас.
Театры, Третьяковка,
танцы… и везде
страстное, с ночевкой,
наше па-де-де.
Но и в миг экстаза
не могу забыть
Бунина рассказы,
«Быть или не быть…»
Светлым идеалам
я верна во всём:
уступила в Малом,
уступлю в Большом!
Исповедь
– Святой отец, мне, может быть,
врач был бы и полезней,
но я лишь вам могу открыть
секрет моей болезни.
Нас у мамаши семь детей —
шесть братьев и сестрица.
Как бы хворобою моей
им всем не заразиться.
Но я отвлекся. Мой рассказ
начать бы надо с места,
тому лет пять, как в первый раз
повздорил я с невестой.
Зайдя сказать ей пару слов
перед дорогой дальней,
я просидел до петухов
в ее уютной спальне.
«Дружок, – она мне, – ты б прилег,
соснул перед дорогой».
Я как вскочу и – наутек,
вверяя душу богу.
Нет мне покоя с того дня.
Как вспомню голос пылкий,
так моментально у меня
и задрожат поджилки.
Потом произошел конфуз
во время брачной ночи.
Был у меня наутро флюс
с кулак размером, отче.
А поутру меня жена,
большой скандал устроив,
прогнала вовсе, из окна
плеснув ведро помоев.
И так всегда – один конец,
одна и та же участь.
Черт побери, святой отец,
заела невезучесть!
Собой я парень недурен,
могли вы убедиться;
и я в девиц бывал влюблен,
как и в меня девицы.
Быть снисходительней чуть-чуть
я много раз просил их.
А страх мой… даже намекнуть
о нем я не был в силах.
Любая – знал я наперед —
пощечину мне влепит,
едва лишь снова подведет
меня проклятый трепет.
Твержу себе: не комплексуй,
Ты ж молод, не калека.
Но вдумайтесь: засунуть х…
в живого человека!
«С утра пораньше в час назначенный…»
С утра пораньше в час назначенный
придя в сельпо, как в ЗАГС жених,
скупают красненькое вскладчину
и распивают на троих.
Потом братаются, целуются,
мордуются не по злобе
и разбредаются по улице
навстречу собственной судьбе.
Вышеописанная практика
влияет косвенным путем
на всю небесную галактику,
на быт же сельский – прямиком.
Влияние безоговорочно,
ведь не начать ни посевной,
ни косовицы, ни уборочной,
не выпив прежде по одной.
Чем как не пьянками разносными
всё держится: и урожай,
и наша жизнь, и зимы с вёснами,
и коммунизм, и вечный рай?
Диалог
– Не люблю я тебя…
– И я без тебя не могу.
– …совсем…
– Правда?.. я тоже.
– Все фальшь, обман…
– Все хорошо, милый.
– Так дальше продолжаться не может…
– Да-да, надо чаще видеться!
– Меня раздражает твоя походка, то, как ты одеваешься,
красишься…
– Ты устал, тебе надо поменьше работать…
– …твои интонации…
– …не обращать внимания на разные мелочи…
– Замолчи!
– Вот видишь, запачкал пиджак… Ну ничего, отстираю.
– Ты ведь тоже устала… посмотри на себя…
– Какие у тебя чудесные глаза!
– Может, не будем эту неделю встречаться?
– Ну конечно, милый… ну конечно… Завтра… там же…