Осенний разговор
Шрифт:
Рыбалка
На Семеново подворье,
как условились, к шести
я пришел – а дальше к морю
нам уж было по пути.
Дед Семен – мужик что надо,
Есть в нем сила и сейчас,
только малость глуховатый
и кривой на правый глаз.
Хлеб, приманку, якорь, снасти
в лодку бросив, в кожуха
влезли. Дед сказал на счастье:
«Ну, пора. Ловись уха».
И на весла я налегши,
только слышал – хлюп да хлюп,
а Семен: «Да ты полегше
и на пуп тяни, на пуп…»
лодка быстро шла, и деда
пару раз волной обдав,
через полчаса я где-то
осознал, что дед был прав.
Тут как раз шабаш – стоянка,
посидеть бы по-людски,
но уже на дне приманка,
и наживлены крючки.
Тишь да гладь,
рябит от блеска,
припекает – красота!
И натянутая леска
тонко трется о борта.
…Час
Я от солнца уж ослеп.
А «уха» крючки обходит
и обгладывает хлеб.
Дед, не тратя лишних корок
и, пожалуй, лишних слов,
подсекает красноперок
и в садок кладет улов.
Сыпанул еще приманку,
выдал крепкий анекдот,
помочился наспех в банку,
глядь – уже опять клюет!
Ах ты, думаю, зараза,
рыб моих с крючков снимать…
Чтоб на оба, одноглазый,
окривел ты, твою мать!
…Пять часов болтались в лодке,
а когда пошел шестой,
«Пересохло, – слышу, – в глотке».
Якорь выбрали. Домой!
Вот и берег. Вмиг управясь
с дедовым хозяйством, я
так был суше рад, что зависть
не тревожила меня.
А когда прощались, глухо
буркнул дед, крутя махру:
«Жду в обед. Моя старуха
варит славную уху».
Свидание в городе
Под выхлопной трубой
мы встретились с тобой.
Как ароматно плавилась резина!
И от любви, мой друг,
я задохнулся вдруг…
А впрочем, может быть, что от бензина.
«Осенний разговор…»
Осенний разговор:
грибы, варенье…
Богинь суровых Ор
благоволенье.
Еще глядит тайком
на вереск лето
оранжевым глазком
из бересклета,
но сахаром ранет
пересыпают,
и мух в помине нет —
пересыпают.
Не платья ль, подожди,
вы там надели?
Ох, зарядят дожди
на две недели!
С природы слой румян
сойдет в два пальца;
я сяду за роман,
а ты – за пяльцы.
Во всем царит давно
притворство. Словом,
одно нам и дано —
жонглерство словом.
Искусство сопереживания
Я в мир литературы не входил,
скорее вышел из литературы:
я чем-то на кого-то походил,
знал как свои чужие партитуры.
В Онегине себя я узнавал,
горел с Иваном в пламени бесовском,
захлестывал меня девятый вал,
еще не сотворенный Айвазовским.
Я отдал шестьдесят шестой сонет,
княжну топил с моей подсказки Стенька.
Я дважды изобрел велосипед
и открывал Америку частенько.
Мне подошли Толстого сапоги б,
своим считаю лабиринт Дедалов.
Не то я сам в Качалове погиб,
не то во мне, увы, погиб Качалов.
О, как до дня желанного дожить
(минуты мне покажутся веками),
чтоб мог я Дездемону задушить
натруженными этими руками!
Меня, как Блока, мучила тоска
и, как Печорина, снедала скука,
с Олешей я писал «Три толстяка»,
а нынче даже съеден. Вместо Кука.
Басня
Однажды лебедь раком щуку…
в тенистой заводи пруда.
Металась щука, но – ни звука!
Бурлила, пенилась вода.
Июль на выдохе. Парило.
Дымился на полях навоз.
Мужик косил траву вполсилы.
На бережку стоял уныло
покинутый возницей воз.
Ночь коротка. И снова брезжит
парной, как молоко, рассвет.
Чу! Слышится зубовный скрежет,
плеск крыльев и любовный бред.
Вконец заезженная птицей,
чуть дышит щука, ткнувшись в плес.
Кричит петух. Встает станица.
Стада к пруду идут напиться.
Все так же неподвижен воз.
А там задуло, закружило —
октябрь откуда ни возьмись.
Парком клубится воздух стылый,
и дым перстом уходит ввысь.
…Во время родов сдохла щука.
Подался лебедь во Вьетнам.
В станице после жатвы скука.
А воз… Куда он делся? ну-ка,
взгляни… А воз и ныне там.
Несколько тезисов
Пора судить за шутки.
Пурген крепит желудок.
Даешь собачьи будки
из милицейских будок!
Сажал ли Зевс аллеи
для будущей свекрови?
Жить стало веселее,
а умирать хреновей.
Стравинский – композитор.
Валерий Чкалов – летчик.
Не выпить водки литр,
не съев грибков пяточек.
Крот носом землю роет.
Рай с адом однолетки.
Грозит сперматозоид
дойти до яйцеклетки.
Пять дней сидел на сыре
и отсидел конечность.
Я к вам приду в четыре
плюс-минус бесконечность.
«Вот и открыли у нас лабаз…»
Вот
на паях с африканской страной.
И попер народ из народных масс,
и накрыло волну волной.
Из-за голенища достал перо
инженер человеческих душ.
Горит синим пламенем ГОЭЛРО,
освещая сибирскую глушь.
Там кот ученый, грядущий хам,
по науке лущит горох.
За оставленный богом мой русский храм
помолись, мой еврейский бог.
1989
Augustinus dubitat [3]
Августин сомневается, что если у жирного гуся,
съедающего столько же, сколько десяток тощих,
отнять еду именем Господа нашего Иисуса,
он станет как все, то есть худей и проще,
и что тощие не сделаются жирными как один,
сомневается Августин.
Что можно совсем без участия со стороны мужчины
зачать в одной отдельно взятой утробе,
вызывает большие сомнения у Августина,
как и то, что можно спустить в пустыню Гоби
сибирские реки, с тем чтобы стала пустыней
Сибирь. В Августине
так сильны пережитки схоластического мышленья,
что он отдает себе отчет в каждом поступке.
Мог бы запросто ботать по римской фене,
нет, учит зачем-то греческий. К женской юбке
у него отношенье фотографа: снимать, но с хорошей
выдержкой. Перенесший
инфаркт на ногах, сомневается он, что бесплатная медицина
сильно в этом повинна. А недавно на диспуте в Пизе
он усомнился, что устроенный в церкви святой Катерины
абортарий на двести коек не способен принизить
веру в девственность Богоматери. И, совсем уже странно,
сомневается он постоянно,
что, на троих разливая, можно напиться быстрее,
чем накачиваясь в одиночку. Привычка во всем сомневаться
заставляет его скептически относиться к идее
всеобщей свободы как возможности переселиться в палаццо
из хижин. Кстати, в том, что его, Августина, не выдумал
какой-то кретин,
сомневается Августин.
Кто в ком
Перышки в подушке,
Мысли в голове…
…………………….
Все ребята в школе,
Ну а я в постели.
Уолтер де ла Мар в переводе В. Лунина
Перышки в подушке,
Мысли в голове,
Тараканчик в ушке,
Коброчка в траве,
Червячок в ранете,
Жертвочка в борьбе,
Душечка в поэте,
Ну а я – в тебе.
О переводе
Люблю в чужом пиру похмелье!
Нет, не в чужом – здесь все свои.
Вчера ты был, к примеру, Шелли,
а завтра будешь Навои.
Как медиум, над всякой тенью
ты властен – это ль не искус?
Искусство перевоплощенья,
прекраснейшее из искусств.
Изведать дрожью каждой жилки,
когда дыханье на нуле,
таинственную прелесть Рильке
и сладкозвучность дю Белле;
сгорать, как на огне, в Бодлере,
кичиться славою Гюго,
грести прикованным к галере,
о Саламанке грезя… Го —
споди, какая мука, право!
На что тебе чужой талант
и чья-то боль, и чья-то слава,
и трансвестизм а-ля Жорж Санд?
…Концы тихонько отдавая,
беззвучно деснами жую.
Чужие жизни проживая,
так и забыл прожить свою.
«Зима кончается…»
Зима кончается. От спячки
проснулась муха между рам.
Опять начнет свои подначки
капель-злодейка по утрам.
Послать бы все, ей-богу, к бесу!
А сам четвертый час сижу:
елизаветинскую пьесу
к нам на Оку перевожу.
Лишь очумевши не на шутку
от совращений и резни,
иду гулять по первопутку.
По сторонам чернеют пни,
с чьего-то дальнего подворья
кричит как резаный петух,
в невнятном бабьем разговоре
словцо-другое ловит слух.
Эх, описать бы это сходу,
без позы, не плетя словес,
сфотографировать природу
почти бесстрастно, всю как есть:
и снег слежалый, черно-бурый,
и то шоссе, и этот склад…
А это что там за фигуры
у полыньи рядком сидят?
Пять мужиков прилипли глазом
к студеной мартовской воде,
как будто все тулупы разом
присели по большой нужде.
Привет вам, рыцари мормышки!
Ну что, клюет еще осетр?
С такой же начали страстишки
апостолы Андрей и Петр.
…Садится солнце за пригорком,
повеял холодом борей.
Скорей, скорей опять по норкам
к теплу надежных словарей!
Но, взглядом проводив зарницу,
сидишь, валяешь дурака,
и лень дописывать страницу,
и обрывается строка.