Осенняя женщина

Климова Анна

— Ну вот и славно! — разыгрывал радостного хозяина Старик. — Как в наши лучшие времена. В последний раз мы, помнится, обедали вместе в том чудном кафе на проспекте Витторио-Эмануэле II в Милане. Мы тогда отведали чудесную кассаолу и желтое ризотто с шафраном. Боже, что за кухня у этих итальянцев! Удивительно! И что за времена у нас были! Хорошие времена. Как сказал Терье, счастливой жизни нет, есть счастливые дни. И я с ним полностью согласен. Счастье, други мои, зыбко и почти нереально. Оно не есть «всегда». Оно есть «здесь и сейчас».

— Вы позвали меня только для того, чтобы дать определение счастью? — прервал его Тимофей.

— Мы позвали тебя потому, что ты не последний человек в нашей команде и…

— НАШЕЙ команды больше нет. Кажется, я объяснил вам это три года назад. Ее нет и не будет.

— Тимон,

ты бы нас не расстраивал, а? — лениво произнес Олежек, отпивая воду из бокала.

— А то что?

— Стоп, мальчики! — воскликнул Старик, подняв руки. — Не будем портить себе аппетит ненужными словами. Ненужные слова лучше приберечь для подворотни. Там они в самый раз. Но не здесь, за этим прекрасным столом в центре замечательного города, среди блестящей и подающей, смею предполагать, надежды молодежи. Мне, безнадежному старику, приятно такое окружение. Вне зависимости от обстоятельств, которые нас здесь собрали. О них поговорим позже. А сейчас отдадим должное здешним поварам. К слову сказать, Минск, насколько я успел убедиться, не уступает в гастрономических предложениях лучшим европейским кухням. Приятно найти в этой стране кусочек европейского шарма. В убогом иногда обрамлении, но все же. Гостиницы тут ужасные — что правда, то правда, но кухня, дамы и господа… м-м! Кстати о еде. Говорят, католики хотят исключить чревоугодие из списка смертных грехов. Разумно! Очень разумно с их стороны. У иных нет в жизни большей радости и отдохновения от серости жизни, чем вкусная и приятная для глаза пища. И разве не за столом решались и решаются самые важные вопросы? Разве есть что-то более приятственное для души, чем желание разделить хлеб с ближним? Пища — это не просто энергия для тела. Это, хорошие мои, эстетика общения. Религия жизни, если можно так выразиться. Мы приносим жертвы богам этой религии но многу раз в день, получая при этом истинное наслаждение в сытости и довольстве. В ней ни скуки, ни нудных нравоучений, ни тяжких обрядов с нелепыми условностями. Все в ней подчинено истинной красоте, дарованной нам природой, и практической пользе. Истинной пользе, смею добавить. Так что кушайте, мои дорогие, и наслаждайтесь общением с божественным!

Старик обожал аудиторию. Можно было подумать, что раньше, в советские времена, он работал лектором общества «Знание». Хотя никто точно не знал, чем он занимался и что делал в годы застоя. В любом случае, Старик был последователен — атеизм горел в нем ровным и неугасимым пламенем.

— Ох, и богохульник вы, Богдан Сергеевич! — хмыкнул Олег. — Кто ж еду к религии приравнивает?

— Дело в том, мальчик мой, что меня не слишком воодушевляют слова Соломона: «Бог — ради человеков, чтобы их просветить, дабы поняли сами, что они — это скот и только». Согласись, как-то неловко ставить знак «равно» между собой и овцой в стаде, понукаемой вздорным пастухом, частенько забывающим об ответственности или дающим понять, насколько всякая ответственность ему чужда. Посему модные набеги таких солидных и кое-что повидавших в жизни людей, как я, на церковные богослужения смешат меня до чрезвычайности. Совершенно очевидно, что таким образом они хотят приобрести себе места в первых рядах рая. Без всякой, кстати, гарантии на то, что такие места им действительно будут выделены.

— А вы что, в рай, значит, не хотите? — с веселой издевкой поинтересовался Олег, настроение которого явно улучшилось.

— Нет, мой милый. Как-то раз у Вольтера спросили, где бы он хотел быть после смерти — в раю или аду? А он ответил: «В раю климат, конечно, лучше, но в аду компания несколько приятнее», — Старик сдержанно засмеялся. — Каково? Что еще можно добавить к словам умных людей?

— Только слова дураков, — сказал Тимофей, у которого появилось странное ощущение, словно все это уже было — и разговор, и обстановка. И Олежек сидел также напротив вполоборота, спрятав одну руку в карман, а другой лениво разрушая очередной кулинарный шедевр на тарелке, и Ира, холодная, отрешенная, казалось, от всего на свете, играет со своим бокалом, в котором переливается непременно хорошее «Шато» (другого спиртного она не признавала). Все это уже было. Но где? Может, в кафе на улице Мандзони в Милане, или в Зальцбурге, или в Нью-Йорке на 52-й улице, или в Мельбурне, или в Москве? Они также сидят вчетвером и завуалировано обсуждают новое

дело. Как же все это знакомо!

— Так, так, — оживился Старик. — Твоя мысль имеет развитие, или я ошибаюсь?

— Имеет. Разница между умным человеком и дураком в том, что дурак повторяет чужие глупости, а умный придумывает свои.

Старик рассмеялся.

— Вот так уделал! Убил наповал! Что значит работа ума! Учись, Олежек. Полагаю, тебе даже Интернет не поможет. Нет, нет, не поможет. Тебе вполне достаточно твоей внешности.

— А причем тут моя внешность? — насупился Олег.

— Притом, что она обманчива. Люди всегда тянутся ко всему красивому. И им без разницы, что там, за этой красотой, — ум или глупость, истина или ложь, созидание или разрушение. Молния тоже красива, и многие забывают, что она заключает в себе миллионы смертоносных вольт, способных испепелить в секунду.

Олежек криво усмехнулся, видимо, восприняв это как комплимент себе.

— А вот в моем случае и в моем положении выглядеть глупцом просто опасно, — продолжил Богдан Ceргеевич. — Старый — не всегда синоним слову «мудрый». Увы, следует это признать. Надо много трудиться, чтобы не быть раздавленным такими, как вы, молодыми и нахрапистыми умницами и умниками. Держать себя, так сказать, в форме. А иногда приходится пускаться на уловки, чтобы в твоем уме не усомнились.

— Да, ты мастер на уловки, — кивнул Тимофей.

— Ты тоже не новичок в этом деле. Не так ли?

— Уловки перестали быть моей профессией три года назад, как только я понял, что они не помогут мне в некоторых жизненно важных вещах. Я даже благодарен тебе за эту перемену в моей жизни.

— Вот как? Какие же перемены ты имеешь в виду? Свою работу в страховой конторе с девяти до шести? Жизнь в этом заштатном городишке с грязными автобусами и трамваями? Или те перемены, что подвигли тебя на забавное переодевание в клоуна? Клоун! Какая нелепость для человека, способного на большее! Взгляни на себя хоть раз со стороны! И ты увидишь, что у тебя сейчас нет оснований гордиться собой. Ни малейших. Ты поставил себя в положение человека, наиболее уязвимого со всех точек зрения. И это я тебе докажу сегодня. Я понимаю, радостные детки, сияющие глазки — это приятно. Всегда приятно, когда тебя любят за просто так. Тут я снимаю перед тобой шляпу. Благородно. Может быть, даже полезно для души, для жизненного опыта. Но нелепо заниматься этим только из какого-то извращенного принципа благотворительности, который появился вдруг.

— Уж кто бы говорил об извращенных принципах! У вас троих вообще никаких принципов нет.

— Мир вещей и людей слишком сложен и изменчив, мой Тимофей, и постоянно придерживаться каких-то одних принципов невозможно при всем желании. Поэтому вместе с принципами нам оставлена свобода выбора. Без выбора и компромисса принципы входят в противоречие друг с другом. Разве не так?

— Я не знаю, что ты понимаешь под «свободой выбора».

— Выбор. Выбор лучшего вина, что приносит удовольствие, к примеру, нашей Ирочке; выбор лучшей машины, что радует Олега; выбор лучших людей, что радует меня. Одним словом, выбор лучшей жизни.

— Или смерти, — хохотнул Олег.

— Я не с вами сейчас говорю, молодой человек! — резко и зло одернул его Старик, умевший переходить от благодушия к гневу так быстро, что приводил в замешательство собеседника. — Извольте помолчать. Итак, на чем бишь я остановился?

— На выборе, — подсказала Ира, глядя в окно.

— Да. Выбор… Надо уметь выбирать, дружок. Всегда и везде. Чтобы не разделить судьбу осла меж двух стогов сена, ставшего притчей во языцех.

— Ты тоже предложишь мне какой-то выбор? — подозрительно спросил Тимофей, так и не прикоснувшийся к своему блюду.

— Ты зришь в корень, мой дорогой! — широко улыбнулся Старик всеми своими морщинами. — Зришь в корень! Но об этом потом! Что же ты не ешь?

— Аппетита нет.

— Это плохо. У молодого человека вроде тебя в любой ситуации аппетит должен быть отменным. Еще говорят, что аппетит приходит во время еды. Надо только начать.

— Я не собираюсь ничего начинать. Кажется, мы уже говорили об этом. Зачем все снова? Зачем? Хоть ты, Ира, объясни мне! Ты, оказывается, все же склонна к компромиссам, хотя когда я звал тебя с собой, ты ведь не поехала, видеть меня не желала. А теперь сидишь здесь и изображаешь группу поддержки. Или это снова твой выбор?