Ошибки наших звезд[любительский перевод]
Шрифт:
— ХЕРНЯ! Полная херня! Просто скажи мне! Придумай что-нибудь!
— Нет, и я буду благодарен, если ты не будешь ругаться в моем доме. Это недостойно леди.
Я все еще не была в полной мере зла, но я была очень сосредоточена на том, чтобы получить то, что мне пообещали. Что-то внутри меня закипело и я ударила по пухлой руке, держащей стакан с виски. Остатки скотча расплескались по территории его лица, стакан оттолкнулся от носа и красиво пролетел по воздуху, опустившись с сокрушительным треском на старинный пол из цельного дерева.
— Лидевай, — спокойно сказал Ван Хаутен, —
— Я уволилась, — сказала Лидевай через секунду.
— Не глупи.
Я не знала, что делать. Вежливость не сработала. Злость — тоже нет. Мне нужен был ответ. Я прошла весь этот путь, сперла Желание Августа. Мне нужно было знать.
— Ты когда-нибудь задумывалась хоть на мгновение, — сказал он невнятно, — почему тебя так заботят твои глупые вопросы?
— ТЫ ОБЕЩАЛ! — крикнула я, а в голове раздавалось эхо беспомощного рыдания Айзека в ночь разбитых трофеев. Ван Хаутен не ответил.
Я все еще стояла над ним, ждала, что он что-то скажет, когда я почувствовала руку Августа на своем предплечьи. Он подтолкнул меня по направлению к двери, и я пошла за ним, пока Ван Хаутен разглагольствовал перед Лидевай о неблагодарности современных подростков и смерти вежливого общества, а Лидевай, практически истеря, ответила ему криком на скорострельном голландском.
— Прошу извинить мою бывшую ассистентку, — сказал он. — Голландский — не столько язык, сколько недомогание гортани.
Август вытолкнул меня из комнаты и через дверь в позднее весеннее утро и падающие с вязов конфетти.
★★★
Для меня не существовало такого понятия, как срочное бегство, но мы спустились по ступеням, Август держал мою тележку, и направились обратно к Философу по ухабистому тротуару из сплетенных прямоугольных кирпичей. Я начала плакать впервые после тех качелей.
— Эй, — сказал он, тронув меня за талию. — Эй. Все хорошо. — Я кивнула и утерла лицо тыльной стороной ладони. — Он придурок. — Я снова кивнула. — Я напишу для тебя эпилог, — сказал Гас. Это заставило меня плакать еще сильнее. — Напишу, — сказал он. — Точно. Лучше любого дерьма, которое написал бы этот пьянчуга. Его мозг похож на плавленный сыр. Он даже не помнит, как книгу написал. Я могу написать в десять раз больше, чем он. Будет кровь, и кишки, и самопожертвование. Высшее страдание встречается с Ценой рассвета. Тебе понравится. — Я продолжала кивать с натянутой улыбкой, и затем он обнял меня, прижимая к мускулистой груди своими сильными руками, и я немного повсхлипывала в его футболку, но затем успокоилась достаточно, чтобы говорить.
— Я потратила твое Желание на эту кретинскую рожу, — сказала я ему в плечо.
— Хейзел Грейс. Нет. Предположим, что ты действительно потратила мое единственное Желание, но не на него. А на нас.
За нами я услышала быстрый стук высоких каблуков. Я обернулась. Это была Лидевай, догоняющая нас, подводка бежала по ее испуганному лицу.
— Возможно, мы должны посетить Дом-музей Анны Франк, — сказала Лидевай.
— Я никуда не пойду
— Он не приглашен, — сказала Лидевай.
Август все держал меня в руках, словно стараясь защитить.
— Не думаю, что… — начал он, но я перебила его.
— Мы должны пойти. — Мне все еще нужны были ответы от Ван Хаутена. Но это не все, чего я хотела. У меня осталось только два дня в Амстердаме с Августом Уотерсом. И я не позволю какому-то унылому старику их испортить.
Лидевай вела неуклюжий серый Фиат, двигатель которого издавал звуки, похожие на голос взволнованной девчушки четырех лет. Пока мы ехали по улицам Амстердама, она постоянно и чрезмерно извинялась.
— Я очень сожалею. Нет никаких оправданий. Он очень болен, — сказала она. — Я думала, что встреча с вами поможет ему, если он увидит, что его работа повлияла на настоящие жизни, но… мне очень жаль. Это очень, очень стыдно.
Ни я, ни Август ничего не сказали. Я сидела позади него. Я протянула руку между бортом машины и его сиденьем, ища его руку, но не смогла ее нащупать. Лидевай продолжила:
— Я продолжала работать на него, потому что верю в то, что он гений, и потому что оплата хорошая, но он стал монстром.
— Думаю, он неплохо нажился на этой книге, — сказала я через какое-то время.
— О, нет, нет, он из Ван Хаутенов, — сказала она. — В семнадцатом веке его предок придумал смешивать какао-порошок с водой. Некоторые Ван Хаутены переехали в Соединенные Штаты давным-давно, и Питер их потомок, но он переехал в Голландию после своего романа. Он — позор для великой семьи.
Мотор взревел. Лидевай переключила передачу и мы взлетели на мост через канал.
— Обстоятельства, — сказала она. — Обстоятельства сделали его таким жестоким. Он не злой человек. Но сегодня, я не думала… когда он сказал эти ужасные вещи, я не могла поверить. Мне очень жаль. Очень, очень жаль.
Нам пришлось припарковаться в квартале от Дома Анны Франк, и затем, пока Лидевай стояла в очереди, чтобы купить нам билеты, я села на траву, прислонившись спиной к маленькому деревцу, и смотрела на плавучие дома в канале Принсенграхт. Август стоял надо мной, катая мой кислородный баллон ленивыми кругами и просто смотря, как крутятся колеса. Я хотела, чтобы он сел рядом со мной, но я знала, что сесть ему будет тяжело, и еще тяжелее встать обратно.
— Все хорошо? — спросил он, смотря на меня. Я пожала плечами и протянула руку к его бедру. Это был протез, но я подержалась за него. Он взглянул на меня.
— Я хотела… — сказала я.
— Я знаю, — сказал он. — Я знаю. Очевидно, мир — это не фабрика по исполнению желаний. — Это заставило меня слегка улыбнуться.
Лидевай вернулась с билетами, но ее тонкие губы были сжаты в волнении.
— Нет лифта, — сказала она. — Мне очень, очень жаль.
— Все хорошо, — сказала я.
— Нет, там много ступеней, — сказала она. — Крутых ступеней.
— Все хорошо, — снова сказала я. Август попытался возразить, но я его перебила: — Все хорошо. Я смогу.