Ошибки наших звезд[любительский перевод]
Шрифт:
— Мой фетиш — Август Уотерс, — объснила я.
Все предприятие была полностью противоположно тому, что я раньше себе представляла: медленное, спокойное, тихое, и не то чтобы мне было больно, но и особенного экстаза я не испытала. Была куча проблем с презервативом, к которому я особенно не присматривалась. Мы не сломали изголовье кровати. Не кричали. Честное слово, это, возможно, было самое долгое время, проведенное нами молча.
Только один момент совпал с типичным: после всего, когда я держала голову у Августа на груди
— Хейзел Грейс, я буквально не могу держать глаза открытыми.
— Неверное использование буквальности, — сказала я.
— Нет, — сказал он. — Так. Устал.
Его лицо отвернулось от меня, мое ухо осталось прижатым к его груди, слушая, как его легкие входят в ритм сна. Через какое-то время я встала, оделась, нашла фирменную ручку Отеля Философ и написала ему любовную записку:
Глава тринадцатая
Следующим утром нашего последнего целого дня в Амстердаме мы с моей мамой и Августом прошли полквартала от отеля до Вонделпарка, где обнаружили кафе в тени Национального Голландского музея кино. После латте — который, как нам объяснил официант, голландцы называли «неправильный кофе», потому что в нем больше молока, чем кофе, — мы сели в кружевной тени огромного каштана и пересказали маме нашу встречу с великим Питером Ван Хаутеном. Мы сделали историю смешной. Я верю, что в этом мире ты можешь решать, как рассказывать грустные истории, и мы остановили выбор на юморе: Август шлепнулся в кресло в кафе, изображая плюющегося словами Ван Хаутена, язык которого заплетался, и даже двинуться в кресле он не мог; я встала, чтобы играть себя, полную буйства и мужественности, кричащую:
— Вставай, толстый уродливый старикашка!
— Ты назвала его уродливым? — спросил Август.
— Просто подыграй, — сказала я ему.
— Й…а не урод. Это т-ты уродливая, тр-убчатая девч-ч-чонка.
— Трус! — прогрохотала я, и Август рассмеялся, разрушив игру. Я села. Мы рассказали маме о Доме Анны Франк, оставив в стороне поцелуи.
— Вы потом вернулись к Ван Хаутену? — спросила мама.
Август даже не дал мне времени покраснеть.
— Не, мы просто посидели в кафе. Хейзел развлекала меня диаграммами. — Он взглянул на меня. Боже, он просто великолепен.
— Звучит мило, — сказала она. — Слушайте, я пойду прогуляюсь. Дам вам двоим время поболтать, — сказала она Гасу, подчеркивая эту фразу. — А позже мы могли бы покататься по каналам на лодке.
— Эмм, хорошо, — сказала я. Мама оставила пять евро под блюдцем и поцеловала меня в макушку, прошептав: «Я люблю люблю люблю тебя», на два «люблю» больше, чем обычно.
Гас указал на тени пересекающихся и расходящихся ветвей, лежащие на бетоне.
— Красиво, м?
— Ага, — сказала я.
— Это отличная метафора, — пробормотал он.
— Да? — спросила я.
— Негативный образ всего, что разносится по ветру и соединяется
Но Август этого не замечал. Он был слишком занят наблюдением за подвижными тенями. Наконец, он сказал:
— Я мог бы смотреть на это целый день, но нам нужно идти в отель.
— У нас есть время? — спросила я.
Он грустно улыбнулся.
— Если бы, — сказал он.
— Что не так? — спросила я.
Он кивнул по направлению к отелю.
Мы шли молча, Август на полшага впереди меня. Я слишком боялась спросить, есть ли у меня причина бояться.
В общем, есть такая штука под названием Пирамида потребностей Маслоу. Если вкратце, этот Авраам Маслоу знаменит благодаря своей теории о том, что некоторые потребности должны быть удовлетворены до того, как у тебя появятся другие. Пирамида выглядит так:
Как только твоя потребность в пище и воде удовлетворена, ты переходишь на следующий уровень, к потребностям в безопасности, и затем выше, и выше, но штука в том, что, согласно Маслоу, пока ты испытываешь физиологические потребности, ты не способен даже беспокоиться о безопасности или социальных нуждах, не говоря уже о “саморазвитии”, это когда ты начинаешь, типа, творить искусство и размышлять над моралью и квантовой физикой.
По Маслоу, я застряла на втором уровне пирамиды, так как была неспособна чувствовать себя защищенной в плане здоровья и, следовательно, неспособна достичь любви, уважения, искусства и всего другого, что, конечно же, полное дерьмо: стремление заниматься искусством и размышлять над философскими проблемами никуда не уходит, когда ты болен. Эти стремления просто видоизменяются.
Пирамида Маслоу, казалось, подразумевала, что я была менее человечной, чем остальные, и большинство людей, казалось, с ним соглашались. Но не Август. Я всегда думала, что он был способен на любовь ко мне только из-за своей бывшей болезни. Лишь сейчас я вдруг поняла, что она, возможно, все еще была с ним.
Мы вошли в мою комнату, в Кьеркегор. Я уселась на кровать, ожидая, что он присоединится ко мне, но он сел на корточки в пыльное цветастое кресло. Это кресло. Сколько ему было? Лет пятьдесят?
Я почувствовала, как в горле твердеет комок, пока я смотрела, как он вытаскивает из пачки сигарету и засовывает ее между губ. Он откинулся на спинку кресла и вздохнул.
— Прямо перед тем, как ты оказалась в реанимации, я начал чувствовать боль в бедре.
— Нет, — сказала я. Меня накрыла с головой растущая паника.