Оскар Уайльд, или Правда масок
Шрифт:
366
Перевод
367
La Conque, 'epreuve R'es. B. N., mai 1891.
Легендарный образ Уайльда — зеленая гвоздика, входившая в моду в Париже с его легкой руки, а также его утонченный эстетизм произвели на юного Луиса огромное впечатление, и он поблагодарил Поля Валери за стихотворение, в котором тот воспел близкий обоим культ красоты, написав чудесные строки, как бы напоминающие о Уайльде 80-х годов:
В молчанье благостном вас за руку возьму И вместе двинемся неведомой тропой. Я понесу подсолнух — свет земной, Вы — лилию, жемчужную луну [368] .368
Paul Vah'ery. OEuvres po'etiques, 'ed. Y. G. Le Dantec, t. I, p. 25.
Итак, оба писателя сидели в кафе «Аркур» и ожидали появления Оскара Уайльда во всем блеске его парижской славы. Андре Жиду было двадцать два года, и он только что покинул суровое лоно семьи, где половой акт считался опасным и запретным деянием. Детские и юношеские его годы прошли в окружении трех женщин крайне строгого нрава, которые всячески скрывали от него жизненные реалии и приучили в ужасе спасаться бегством от любых соблазнов. Пьер Луис вытащил Жида из этого затворничества, привел его к Малларме, познакомил с Марселем Прустом, Полем Валери и, наконец, теперь — с Оскаром Уайльдом. А вот и он: богатая шуба наброшена на бархатную куртку, украшенную гвоздикой, руки унизаны перстнями, на губах улыбка. Молодые люди коротко представились, и Оскар Уайльд сразу начал рассказывать о «Саломее», работа над которой как раз близилась к концу. Андре Жид был очарован: «Уайльд не просто говорил, он повествовал; повествовал не переставая на протяжении всего ужина. Он повествовал негромко и неторопливо; уже один его голос сам по себе был чудом. Он прекрасно говорил по-французски, но нарочно делал вид, что подбирает то или иное слово, когда хотел обратить на него внимание слушателей. У него почти не было никакого акцента, он проявлялся лишь в той мере, в которой этого хотел сам Оскар, придавая иногда отдельным словам новое и незнакомое звучание» [369] . Когда ужин заканчивался, Оскар Уайльд взял Андре Жида под руку, и колдовство продолжалось.
369
Andr'e Gide. In Memoriam. Paris, Mercure de France, 1948, p. 15.
«Вы слушаете глазами, — внезапно сказал он мне, — поэтому я хочу рассказать вам вот какую историю: когда умер Нарцисс, полевые цветы опечалились и попросили у ручья дать им несколько капель воды, чтобы оплакать его смерть. О! — воскликнул ручей, — если бы даже все мои капли были слезами, мне все равно не хватило бы их, чтобы самому оплакать Нарцисса; я так любил его. — Мы не дивимся твоей печали о Нарциссе, — ответили полевые цветы, — так прекрасен он был. — Разве Нарцисс был прекрасен? — спросил ручей. — Кто может знать это лучше тебя? Каждый день он лежал на твоих берегах и смотрел на тебя, и в зеркале твоих вод видел отражение своей красоты…»
Уайльд на мгновение остановился…
«Нарцисс любим был мною за то, — отвечал ручей, — что лежал на моих берегах и смотрел на меня, и зеркало его очей было отражением моей красоты» [370] .
Застенчивый Жид, безусловно, был очарован. Настала его очередь открыть для себя новые и неизведанные горизонты, о которых рассказывал ему волшебник. Он поделился своим восторгом с Полем Валери: «Вот несколько строчек от одного балбеса, который больше не читает, не спит, не пишет, не ест, не думает, а только носится один или вдвоем с Луисом по кафе или по салонам, пожимает чьи-то руки и раздает улыбки. Эредиа, Ренье, Меррилл, эстет Оскар Уайльд, о, восхитительный, восхитительный Уайльд!» Поль Валери не разделяет экстаза своего друга и пытается предостеречь его: «Откуда в городе такая суета в погоне за жужжащим пленом какой-то бабочки необычного цвета, такие прыжки с одной ноги на другую и беготня по кафе и салонам? Толкаться среди привидевшихся во сне Оскаров Уайльдов, чей мимолетный облик мог показаться способным открыть твоим пальцам секреты новой красоты, и требовать у меня в этот час длинной поэмы — это же безумие!» [371] Если говорить о безумии, то Жид, похоже, и в самом деле был близок к помешательству: в своем настольном календаре на числах 11 и 12 декабря он через всю страницу крупно написал фиолетовыми чернилами: «Уайльд, Уайльд» [372] .
370
Ibid., pp. 16–17.
371
Correspondence Gide-Val'ery, pp. 139–140.
372
Catalogue exposition Gide, B. N., 1970.
Начиная с этого дня и до самого отъезда Уайльда Жид ежедневно встречался с ним, испытывая при этом тайный ужас, в котором признавался Валери: «Уайльд благоговейно старается убить во мне остаток души, так как говорит, что для того, чтобы познать суть, необходимо ее уничтожить: он хочет, чтобы я испытывал угрызения совести по собственной душе. Ее глубина измеряется величиной усилия, прилагаемого для ее разрушения. Каждый предмет состоит только из собственной пустоты… Уайльд, которого я готов принять за Бодлера или за Вилье, когда он начинает рассказывать в конце застолья, во время которого заставил меня выпить; застолья, которое тянется часа
373
Correspondence Gide-Val'ery, op. cit., pp. 142–144.
374
Andr'e Gide. Journal 1885–1939. La Pl'eiade, pp. 27–29.
Там, в Париже, Уайльд получал критические отзывы на свой «Гранатовый домик», который только что появился на прилавках книжных лавок и на котором стояло посвящение: «Констанс Мэри Уайльд».
В газете «Спикер» от 28 ноября приведены довольно сдержанные отзывы об иллюстрациях к книге. Уайльд писал в ответ из своей гостиницы на бульваре Капуцинов: «Я только что приобрел — по цене, которую счел бы непомерно высокой, будь это любая другая ежедневная английская газета, — номер „Спикера“. Купил я его в одном из прелестных киосков, которые служат украшением Парижа и которые, по-моему, мы должны немедленно ввести в Лондоне. Киоск являет собой восхитительное зрелище, а ночью, освещенный изнутри, он очарователен, как волшебный китайский фонарик, особенно если его украшают прозрачные афиши, созданные таким умелым рисовальщиком, как г-н Шере [375] … Впрочем, я собирался написать Вам вовсе не об установке в Лондоне таких киосков… Цель моего письма — исправить неточность в заметке, помещенной в Вашей интересной газете… Автор упомянутой заметки заявляет, что ему не нравится обложка… Мне кажется, что это свидетельствует об отсутствии у него художественного чувства…» [376]
375
Жюль Шере (1836–1932), известный французский художник-плакатист.
376
Stuart Mason, op. cit., pp. 365–366.
В одном из откликов на очередную газетную глупость он изложил, какими, по его мнению, должны быть детские сказки:
«…Придать форму своим мечтам, сделать реальными химеры, воплотить в картины свои мысли, самовыражаться, используя такой материал, который становится красивее только тогда, когда мастер находит ему применение, материализовать эфемерный идеал красоты — таково удовольствие художника. Это самое чувственное и самое интеллектуальное удовольствие в мире. Любые другие нормы теряют свое значение, а делать предположение, что я построил свой „Гранатовый домик“ лишь для той части общества, которая, даже если и умеет читать, то наверняка не умеет писать, настолько же разумно, насколько разумно думать, что Коро написал свои сумерки в зелени и серебре, как наставление президенту Франции, а Бетховен создал „Аппассионату“ с целью заинтересовать биржевых маклеров… Любой художник не признает никаких других правил, кроме правил собственной индивидуальности, а стандарты крестьянина, биржевого маклера, слепого или ребенка ни в коем случае не должны стать мерилом творчества художника. Они не имеют к художнику никакого отношения». Свое длинное послание, имеющее огромное значение для понимания того эстетизма, о котором часто судили слишком поверхностно, он закончил следующими словами: «Ганс Андерсен писал для собственного удовольствия, для того, чтобы реализовать свое собственное видение красоты, а так как он намеренно избрал доступные стиль и конструкцию, явившиеся результатом тонкого художественного осознания, вышло так, что огромное число детей получили удовольствие от чтения его сказок; тем не менее его истинных почитателей, сумевших оценить величие этого художника, можно встретить не в детском саду, а на Парнасе» [377] .
377
Ibid., p. 369.
Таким образом, «Молодой король», «День рождения инфанты», «Рыбак и его душа», «Звездный мальчик» предстают в совершенно новом свете, дающем возможность понять некоторые его откровения и почувствовать тот гуманизм, который целиком раскроется в «De Profundis» и заставит задуматься Жюля Ренара.
Андре Жид в последний раз поужинал с Уайльдом в «Миньоне» в обществе Пьера Луиса и Поля Фора и испытал одновременно облегчение и печаль, когда Уайльд возвратился в Лондон; на какое-то время очарование исчезло, однако Жид смущенно сознавал, что Оскар Уайльд открыл ему далеко не все свои секреты.
20 декабря 1891 года Уайльд вернулся домой на Тайт-стрит. Он провел в Париже два месяца, покорил Андре Жида, монакскую принцессу Алису, мадам Стросс. Уже вышли отдельными изданиями «Портрет Дориана Грея» и «Гранатовый домик». К этому времени Оскар Уайльд закончил писать «Саломею», рукопись которой отправил Пьеру Луису буквально накануне отъезда из Парижа: «Мой дорогой друг, вот драма „Саломея“. Она еще не закончена и даже не выправлена, но то, что есть, дает представление о конструкции, о мотиве и драматическом движении. Кое-где есть пробелы, но идея драмы достаточно ясна» [378] .
378
R. H. Davies, op. cit., pp. 305–306.