Осколки

Бобров Глеб Леонидович

Госпитальная молитва

Я помню только боль — и ничего иного… Но все же из молитв всплывает исподволь никак не вспоминаемое слово, которое — единственный пароль… Оно, быть может, ключ, чтоб вырваться из плена — несвежих простыней и трещин в потолке, бесформенных теней на госпитальных стенах, бессонницы, отточенной, как нож на оселке. Я помню только жар — и ничего иного… И из войны в войну земной катится шар, стирая в пыль завещанное слово и обнажая лезвие ножа. А нож, как видно, зол и жаждет омовенья в кровавом и шальном безудержном пиру, и видятся в окно, как светопреставленье, судьбина беспросветная и тризна на юру. Я помню только тьму — и ничего иного… Молюсь,

чтоб вопреки бессилью своему я вспомнил ускользающее слово — оно бы и прикончило войну… Оно в последний раз рвануло бы гранатой, влепило пулю в лоб, не чувствуя вины… И сколотило гроб — не для меня, солдата… Для, наконец, законченной — и навсегда — войны…

Война обманет

Война (сказать бы поточней) Все ожидания обманет… Здесь кто-то станет сволочней, Кого-то здесь совсем не станет, А кто-то, сдюживши в бою, Дорогу к миру не осилит… Война — проверка на краю… И жесткий выбор: или — или… И те, кто выжил, но не дюж, Не устояв пред искушеньем, Оставят здесь останки душ И не заметят пораженья. И потому слова молитв Звучат в бою и после боя: О, Боже, пусть душа болит… Болит — останется живою.

Не до плача…

Ну, что ты, осень, плачешь у заставы? Оплачь тогда и наших, и чужих… Ни мы, похоже, ни они не правы, Ну, так и что же — нам не целить в них? Но здесь война. И значит — не до плача. Слезою затуманивши прицел, схлопочешь тотчас парочку горячих… Кто первым бьет, тот, стало быть, и цел. Вот так, сестра… Дождем да листопадом смущать солдата — это смертный грех. А вот убьют — тогда с тобою рядом я стану, осень, и оплачу всех.

У меня все нормально…

У меня все нормально, нормально, нормально… Под рукой автомат — вороненою сталью, за спиною — скала неприступной стеною. Все нормально, нормально, нормально со мною… Ну, а то, что в груди непрестанно клокочет, так ведь это, наверно, закончится к ночи. А вообще — все нормально, нормально, нормально… Правда, трудно дышать, будто воздух — хрустальный. Но зато уж от духов не будет подвоха — я их всех положил. Согласитесь, неплохо… Что-то реже становятся сердца удары, впрочем, может успеют еще санитары. Я записку засуну в нагрудный карман. У меня все нормально, нормально, норма…

Письмо п-ка Тушина

…Письмо прочел. И понял вас… Да, справедливы ваши речи. Но вы пошлите хоть бы раз разведку гибели навстречу — в ловушку, прямо на засаду, когда нельзя, но — надо, надо…

* * *

…Упрек мне ваш — не в бровь, а в глаз — все ж не оставлю без ответа: я сотни раз давал приказ и каждый день плачу за это. И не деньгой — пусты карманы, а злыми спазмами в гортани… Обильной ранней сединой, разводом с любящей женой и тем, что пятый год подряд я хороню своих солдат…

* * *

…Клонюсь повинной головой, и матерей солдатских вой мне душу рвет: «А сам — живой!» Живой… Простите… Жив пока… Полковник Тушин, комполка…

Читая Нагорную проповедь

Каждая заповедь даст рикошет пулей от тверди небесной. Разум давно неподвластен душе. Проповедь здесь неуместна. Даже Нагорная… В этих горах слово бессильно и странно. Дьявольской истиной воздух пропах — дымный, отравленный, пьяный. Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Нищие — есть. А смиренных-то — нет. Царствий сулить нам не надо. Лучше — не слишком кровавый рассвет. Хоть в полушаге — от ада… Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Слезы — как кровь. Утешенья — пусты. Видевший это — немеет. В русской земле прорастают кресты, эта земля — каменеет. [1] Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Это наследство — уже навсегда. Кротость, наверное, тоже. С этой земли-то — уже никуда… Ну, а зачистку — негоже… Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Жажда привычная. В общем — давно. Но утоленья не будет. То, что за правду одним сочтено, ложью другой посчитает. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Это касается точно не нас — мы-то на милость не скоры… Каждый помножен на ненависть масс — как отменять приговоры? Блаженны

чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Кто же наш бог, если каждый — убог, если обойма — икона? Пусть и высок проповедника слог — мы все равно вне закона. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Мы — мироломцы. И это — точней (а ведь Всевышнего дети…). Местный и пришлый, в Чечне, не в Чечне — все мы разносчики смерти. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Гнать бы и нас, да поганой метлой… Только куда — мы ж повсюду… Господи, лучше ты нас упокой. Сделай последнее чудо… Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Этому, видно, вовек не бывать — все мы давно пустоглазы. Мы пристрастились давно убивать, а в оправданье — приказы… Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас. Как не суди, да и как не ряди — что нам до рая и ада? Нет уж, Всевышний, ты здесь награди. Чтоб по вине — и награда…

1

Примечание: В Чечне на могиле ставят так называемый чурт — камень в изголовье.

Прими, Господь

Из пламени да копоти — в мир светлой тишины… Теперь, выходит, Господи, ты вместо старшины? Тогда прими по описи: «калаш», бронежилет, рожок в кровавой окиси — пустой, патронов нет. А гильзы-колокольчики усыпали поля. Сперва патроны кончились, а вслед за ними — я. Пиши, Господь: солдатское исподнее белье, душа моя арбатская и тело — без нее.

Сны

Хорошие сны — что нет войны… А я просыпаюсь в поту: патрон заклинило в автомате… На лунном свету, словно вата, набухает ночная сырость. Черт, опять приснилсь…

Илья Бестужев

Бестужев Илья Юрьевич. Родился в 1973-м году. Поэт, переводчик. Живет в Москве.

Дракон

«…Я «ЯК»-истребитель. Мотор мой звенит,

Небо — моя обитель…»

В.С. Высоцкий

Год — сорок первый. Я — дракон. Летел над пропастью, И смесь тумана с молоком Рубили лопасти. Тянулся к солнцу, в синеву, Хрипел компрессором… Да… Я был — Богом наяву. А может, кесарем… Я помню… Рваный небосвод, То снег, то солнышко, И бился в кашле пулемет — Взахлеб. До донышка. Четыре паруса-крыла, Вы слишком медленны… Пушистый шнур — навстречу. Мгла Да — трубы. Медные? Нет. Хоронить меня — не вам, Тевтонским рыцарям! Я — слишком верен небесам, В которых биться мне. …Рычит в предсмертии мотор, Плюется гайками. Мне ль — проиграть жестокий спор, Крещен ведь — Чайкою. Крещен… Все ближе — тень креста Сквозь перекрестие. Прости, последняя мечта. Привет, созвездия! …Лет через…дцать меня найдут В болотах мурманских, Поднимут…. Жиденький салют, Да водка — русская. Елейным маслицем с икон Подмажут лопасти. И продадут… А был — дракон, Парил над пропастью…

Пять минут тишины

Закончились танцы. Тропинка вдоль речки, Туман — покрывалом седым. Ты? Здравствуй… Признаться, нежданная встреча. Так что же? О чем — помолчим?.. Вчерашний закат был — багрово-кровавым, Над ночью — краснела луна… Скажи, почему в луговом разнотравье Струною — звенит тишина? Предчувствия? Мёрзлою глыбой на сердце — Тревога. Секунды — песок. И веточкой в нем завороженно чертим Безмолвное кружево строк. Послушай, а может мы просто — тоскуем, Устав от непрожитых лет? В такой же июнь нашим не-поцелуем Был — порван счастливый билет… А знаешь… Когда-то мы были неправы. Былое исправить — нельзя. Наводим — сближением рук — переправы. Молчим. Все расскажут глаза. Прислушайся… Тише… Июнь — поцелуем Припал к пересохшим устам. Еще пять минут тишины. Потанцуем? Поверим — рассыпанным снам? Еще пять минут предрассветного счастья. Прощальный подарок судьбы? Вот-вот наша хрупкая не-сопричастность Развеется ветром, как дым. На западе — рокот далеких моторов. Рассвет. И багрянцем лучи Бликуют на крыльях чернильного строя. Еще пять минут. Помолчим? Хрустальное утро. Притихшие птицы. Еще — пять минут тишины. Давай сговоримся друг другу присниться? В шесть вечера? После войны…