Ослепительный нож
Шрифт:
– Маешь быть караный за твою гордость, - пробурчал литвин.
– Кара ждёт тебя!
– возразил Константин Дмитрич.
Буйвид и Кюр подали мечи поединщикам.
Евфимия не могла унять дрожь во всём теле, однако же ободряла тишайшим шёпотом пасмурную Лесную сестру:
– Поранят друг друга и разойдутся. Они ж друзья! Первым сделал выпад литвин. Князь отбил удар.
Чарторыйский вновь занёс меч… И не успел опустить. Константин Дмитрич поднял свой, но как-то медленно, словно сонный… И вдруг зашатался и упал навзничь.
Всеволожа, забыв о своей таимности, бросилась к неподвижному, без меча
– Князь мёртв!
Буйвид с Будикидом напали на Спитка с Кюром. Те выхватили ножи…
– Стойте!
– властно прозвучало со стороны. Всеволожа внутренне сжалась, узнав ненавистный голос.
– Внесите дядюшку в дом, - приказал Шемяка.
– Боярышню заприте в её одрине. А мы с тобой, побратим, пойдём, пособоруем без свидетелей…
Крепкая мужская рука повлекла Евфимию к дому. Вскинув слёзно затуманенный взор, Всеволожа узнала трёххвостую бородку буквой «мыслете» ближнего болярца Шемякина, столь памятного ей родителя Фотиньи, Ивана Котова.
– Доверься, Евфимия Ивановна, ведь я тебя единожды спас!
Более он не произнёс ничего. Запер её в одрине. Не успокоить ли хотел тёплым словом, чтоб не противилась?
Раину к ней не впускали. Где же Раина? Боярышня смутно вспоминала: ещё до того, как услышала Шемяку, не чувствовала лесную деву рядом с собой. Была и исчезла!
Поесть принесла Агафья. Одежда на ней плачная.
– Пусти попрощаться с князинькой, - попросила боярышня.
– За дверью охраныш, - шепнула стряпуха.
– Шемяка хапнул осиротевший терем под свою руку.
– А вслух примолвила: - Ещё во Вседобричи слышала плач, стон, вздохи домового - к смерти хозяина!
Назавтра до Евфимии тоже донеслись и плач, и рыдания, и многий вопль. На сей раз не домового, а наёмных плачей.
Судя по времени, уже после похорон в соседней ложне за тесовой перегородкой от души плачевопльствовал кто-то из челяди:
– Али мы тебя не любили? Али чем прогневили?.. Повечер пришла прибрать за боярышней жалевая Агафья.
– Плачешь?
– спросила Евфимия.
– Кажись, и не плачу, а слеза бежит…
– Погребли князиньку?
– Погребли под дубом. Прозвание древу дали: «дуб плачен».
– Много пришло наймиток?
– Была бы кутья, а плакуши будут.
– Погребением управлял Шемяка?
– Яко ночной вран на нырище… Ты-то как?
– посочувствовала Агафья.
– Плакать не смею, тужить не велят, - понурилась Всеволожа.
– Райку-то твою ищут. Сгинула!
– перешла на шёпот стряпуха.
День миновал, другой… Евфимия сумерничала у открытого окна, гадая, что с нею на сей раз сотворит Шемяка. С огорода тянуло свежестью от близкого Волхова. При резких порывах ветра снизу доносился дробный стук спелых яблок…
А вот и на подоконнике стукнуло. Затворница подняла отлетевший на половицу камешек. Как он мог в этакую высь залететь? Она высунулась из окна и узрела в яблоневой густоте белый лепест. Это подавала знаки Раина, сорвав с головы льняной плат, помнится, с синей каймой. Потом показала Евфимии тёмный шар и тут же сложила руки, как для ловли мяча. Боярышня шире растворила оконницу, ниже свесилась, выставила ладони. Тогда лесная сестра кинула вверх
Она поняла знак Раины, ждущей в яблоневом укрытии. Закрепила верёвку мёртвым узлом на выступе подоконника. Примерчиво посмотрела вниз: с третьего прясла деревья выглядели кустами! Из плетёного короба, где помещалось её имущество, извлекла перстянки. Спустила ноги из окна, перевернулась к подоконнику лицом. Удачно прошла телом в оконницу. И, всей силой сжимая вервие, стала осторожно спускаться…
Чем ниже, тем качность больше, будто висишь, как зыбка… Качунья для вящей смелости поглумливалась над собой: не заболеть бы качеей, когда и рвёт, и голова кружится! Спускалась всё ниже, ниже… Вервие и надёжно, да жжёт ладони. Уже и перстянки, порванные, не помогали. Однако ещё чуть-чуть, и она окажется в добрых руках Раины… «Слизко, неловко, в серёдке верёвка», - вспомнила Всеволожа детскую загадку про сальную свечу. Загадка сия весьма сейчас подходила к ней.
И вдруг… беглянка не спускается, а вздымается. Теремные брёвна перед глазами замелькали в обратном направлении. Глянула вверх… В окне высунулся по грудь Чарторыйский, простоволосый, в белой сорочке. Втаскивает верёвку страшными лапищами убийцы, втягивает в одрину. Евфимия, похолодев, пуще заперебирала руками. На какое-то время зависла. И всё же медленно стала приближаться к окну. Ещё сделала усилие, забыла об осторожности… Тщетно! То зависнет, то идёт вверх. Горькая мысль мелькнула: сколько ни виться вервию, конец будет всё равно… И вот он, конец!
– Быть тёлочке на верёвочке!
– раздался над ней приговор Чарторыйского.
– Не трафит меня любить, прыгай до земли… Але держись, верну тебя до себя…
До земли было не рукой подать. Она висела на уровне середины второго прясла. Стоило разжать кровоточащие пальцы и - смерть! Не лучшее ли избавление от житейских мук? Стыд: воли нет к смерти!..
Вот он подтягивает её к окну, подхватывает свободной рукой, как пудовичок, водворяет в одрину… Медвежья сила!
В дальнейшем коробушку-светёлку будто бы тряс нечистый. Два зерна бились в ней, малое и большое, то сталкиваясь, то отскакивая… В первый миг боярышня очервленила сорочку мучителя кровью своих рук. Он, смутясь, отпрянул. Однако тут же продолжил ловлю, началась игра в кошки-мышки… Чарторыйскому мешало большое тело, Евфимию выручала увёртливость. Ратная пляска паука с мухой всё же завершилась не в её пользу. Внезапный окрик спас притиснутую к стене:
– Не тронь Фишку, брат!
10
Чарторыйский ушёл, а Шемяка не уходил.
Евфимия убрала растрёпанные волосы под шёлковый лепест, оправила на себе платье, Агафья принесла кувшин воды с тазом, отмыла израненные руки боярышни, залечила кровоточащие места снадобьем, а Шемяка стоял у двери насупленный.
По уходе Агафьи Евфимия обратилась к нему:
– Сызнова умерщвлять станешь? Князь тяжело вздохнул: