Ослепительный нож
Шрифт:
Внезапь вплыла Платонида и, как всегда, отвлекла своим добрым достоспокойным видом. Счастье для Всеволожи, что «мамушка Латушка» увязалась за ней, заперев избу, перепоручив хозяйство соседям. «Хоть на малое времечко пригожусь, пока воля у тебя отнята, - приговаривала она.
– А воротишься на Москву к друзьям, я с лёгким сердцем вернусь до дому». Платонида напоминала Полагью, только возрастом старше. Тоже услащала горькие дни изобильными приговорками. «Трещи, трещи!
– обращалась к морозу, закрывшему окно ледяной рукой.
– Минули водокрещи. Дуй не дуй - не к Рождеству пошло, а к Велико дню». И мороз, как бы
– Венценосец недёржкий зовёт тебя в свой покой, - объявила, войдя, Платонида. Не было приязни между ней и Василиусом. Князь почему-то считал, что именно она может стать споспешницей Евфимьина бегства от него. Платонида же в отместку именовала сверженного властелина не иначе как «недержким венценосцем» или «несидухой на троне».
– Сведущий человек прискакал из Москвы, - добавила она к княжому позову.
– Не иначе пленитель поделится с тобой новостями.
В трёхпрясельном тереме на подклете, бывшем дворце великих князей нижегородских, покои Василиуса занимали среднее прясло. Окна были стрельчатые, дверь - двустворчатая. Обычно Всеволожа на позов входила без стука. Ныне ж, памятуя о прискакавшем человеке из Москвы, постучалась. От неловкости получился не стук, а скорее какой-то скребок. Ответил раскатистый смех Василиуса.
– Чему смеёшься?
– вошла Евфимия.
Князь трясся уже в беззвучном смехе, извергая из себя невнятные два слова:
– Ручная… медведица…
– Что с тобой, государь?
– теряла терпенье боярышня.
– Не в себе ты?
– В себе, в себе, - постепенно успокаивался Василиус - Верный мой воин, прибыв из Москвы, только что поведывал: напуган дядюшка Юрий Дмитрия неблагорасположением людей московских, как год назад. Неуютно ему во взятой столице на отнятом великокняжьем столе. Трепещет за свою жизнь! Не выходит из ложни. Обедню совершают для него в соседнем покое, слушает сквозь дверь. Вместо неподкупного стража завёл ручную медведицу. Пока поводырь выгуливает её во дворе, незаконный властитель дрожмя дрожит, ждёт, когда медведица заскребётся, чтобы впустить. Она царапает лапой, он отворяет. Ты тоже… сейчас… царапала… - сызнова зашёлся князь в смехе.
Евфимия ждала молча. Стройный стан её чётко чернел в свете стрельчатого окна.
Василиус успокоился, положил тяжёлые руки на девичьи плечи.
– Красота ненаглядная!
– Красота твоя за приставами сидит в Звенигороде, - отстранилась Всеволожа.
– Хочешь, исправлю свою ошибку?
– жарко дышал он в ухо.
– Марью пошлю под клобук, с тобой останусь. Матушку не превозмог, смалодушествовал.
Не впервые за зиму слышала она эти речи. Отмалчивалась. Теперь откликнулась:
– Батюшку моего, верного
– И бояр, - опустил повинную голову бывший жених, - всех ненавистников покойного Ивана Дмитрича. Каюсь!
Евфимия высвободила плечи из его рук.
– Как государя, Василиус, я тебя почитать должна. Как к человеку ну вот настолько нету к тебе почтения.
– Кабы не ты, - вздохнул он, - кто бы я сейчас был? Червь, уползающий в преисподнюю ордынского ханства! Пёс, лижущий руки своих мучителей! Будь со мной. Исправим случившееся.
– Поздно, - отвечала Евфимия.
– Государыня твоя Марьица тяжела наследником. Не греши.
– Кто открыл тебе сие?
– Сердце-вещун.
– Как знаешь, что наследником?
– Её дитя могло быть моим.
Василиус отступил к одру, взял с поставца у изголовья Евангелие, раскрыл наугад, прочёл и, скорбно поморщившись, отложил, не закрывая. Евфимия медленно подошла, перечла развёрнутые страницы, сказала:
– Угадываю, на какой стих Послания апостола Иакова пал твой взор.
Князь молчал, как бы выжидаючи.
– На четырнадцатый, - объявила она.
– Тут сказано: «…каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственной похотью; похоть же, зачав, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть».
– Про смерть не дочёл, - отвернулся Василиус и, распахнув двери, крикнул: - Кожа!
Вошёл благообразный коренастый крепыш в воинской сряде, белокурый, светлоокий, двукрылье волос - во все плечи, борода - во всю грудь.
– Пусть изготовят кареть, - велел князь.
– Еду с боярышней Всеволожей.
– Куда?
– спросила Евфимия, когда исчез Кожа.
– К Желтоводцу Макарию, - пояснил Василиус.
– Сей местный уроженец, сын посадского, покинул отчий дом в ранней юности, поменял в пути одежду у нищего, явился в рубище в монастырь, постригся. Спустя три года родители его отыскали, да вернуть не смогли. Рассказывают, отшельничает он в келье на берегу Волги близ озера Жёлтые воды. Проповедует мордве, черемисам, чувашам веру Христову. Чудотворец! Хочу напутствоваться благословением перед бегством в Орду.
– Постыдись, - нахмурилась Всеволожа, - при живой жене ехать к святому человеку с девицей!
Василиус глянул сумрачно.
– Переждёшь в возке. Беру, чтобы не сбежала. От твоей толстой мымры может статься невероятное: подкупит любого стража. Иди. Соберитесь вборзе.
Похищенница, зная упрямца с детства, не потратила силы на вздорный спор. Да и засиделась теремная затворница, захотелось встряхнуться.
– Платонида точно что не сухая, однако ж она не мымра, - возразила Евфимия, уходя.
Под воркотню раздосадованной княжеским сумасбродством пестуньи и при её пособе оделась быстро. Четверня ждала у ворот. Кареть, обитая чем-то выцветшим, была изрядно стара, но отмыта от апрельских грязей. Чавкала копытами конная обережь вокруг. Василиус восседал на чубаром жеребце в нарядном седле. Рядом молодцевата прибывший из Москвы Кожа на каурой кобыле. И вот путники устремились вниз от кремля по кисельной свежеоттаявшей улице. Горбились то дощатые, то соломенные крыши за тынами, слышались грубые понукания. Осевшая под Платонидой кареть жалобно скрипела и немилосердно трясла, вызывая мамушкины охи и ахи.