Останется с тобою навсегда

Вергасов Илья Захарович

Мы тщательно выбирали поле для учения с боевой стрельбой. Еще раз согласовали взаимодействие и решили к рассвету сосредоточиться на "позициях".

...Полевой телефон связывал меня со всеми подразделениями полка, а рация - с артиллеристами. Торопится минутная стрелка. Рыбаков, присев на корточки, поглядывает на меня. Его волнует мое решение: я приказал пехоте идти за огневым валом, держа минимальную дистанцию от него - метров сто. Он умолял:

– Может, двести, а? Черт его знает, как стреляют эти пушкари...

– А ты у них узнай, Леонид.

– Узнаешь!

Один хвастун, другой молчун...

Я еще раз в бинокль рассматриваю поле - ни души; подразделения хорошо замаскировались.

Рыбаков делает еще одну попытку:

– Увеличьте дистанцию, христом-богом прошу!

Ашот смеется:

– Как говорит цыган: небитый - серебряный, битый - золотой!

Минутная стрелка приближается к двенадцати... Я швыряю в небо красную, затем синюю ракеты. И все поле сразу же вздрагивает от рева семидесяти пяти орудий - от полковой пушки до гаубицы РГК.

Снаряды ложатся все ближе к "переднему краю". Огневой вал плотнеет, выравнивается, становится сплошной стеной.

Десять минут дрожит древнее поле, потом я, прижимая телефонную трубку к уху, командую:

– Первый, в атаку!

– Есть!
– Это голос комбата Шалагинова.

Захлебываются станковые пулеметы, а черная завеса над "передним краем" растет, растет...

– Пошли, пошли!
– кричит кто-то рядом.

Я вижу первую цепь - изломанную, кое-где разорванную.

– Первый! Что они у тебя, кисель хлебают? Перебьешь людей! Выравнивай!

Слежу в бинокль: комбат Шалагинов выскакивает с наблюдательного пункта, от него связные бегут в роты.

Приказываю артиллеристам:

– Перенести огонь на сто метров в глубину!

Огневой вал медленно-медленно начинает уходить дальше, а первая цепь пехоты, ускоряя ход, "штурмует" вал. За ней идет вторая, черновская.

В считанные секунды артиллеристы меняют прицел, и снаряды ложатся между первой и второй цепями.

Напряжение нарастает. Все бинокли - на атакующих.

– Молодцы артиллеристы!
– кричу от души.

Майор Горбань молчит, и не понять, доволен ли он работой своих пушкарей, которые лупят прямой наводкой и с завидной быстротой меняют позиции, таща орудия на себе. Он временами лишь что-то бубнит в телефонную трубку.

– Ур-ра-а-а!
– разносится голос пехоты.

– По своим бьете, слышите?!
– вдруг заорал Рыбаков.

Вижу в бинокль: снаряд разорвался метрах в тридцати от второй цепи. Связываюсь с командиром гаубичного полка:

– В солдат швыряешь снаряды!

– Это твою пехтуру заносит!

Замполит настойчиво просит:

– Прекратите учения, слышите?

Я в трубку:

– Астаховцы, вперед!

Солдаты Астахова идут сомкнуто, словно это убережет их от случайного снаряда. Сам комбат по-журавлиному вышагивает впереди. Надо ему за это всыпать!

С дальнего поста воздушного наблюдения докладывают:

– Курсом сто восемьдесят пять, на высоте четыре тысячи метров немецкий разведчик.

– Унюхали, сволочи!
– Ашот вскинул голову.

Высоко-высоко в небе блеснули крылья вездесущей "рамы".

Командую:

–

Отбой!

Сразу же пресекается огонь, лишь смрадный дым ползет над учебным полем. Замполит протягивает мне телефонную трубку:

– Докладывает Чернов, что в его батальоне легко ранили двух тыловиков... Я же предупреждал!..

– Проследи, - говорю ему, не беря трубку, - чтобы их вовремя отправили на медицинский пункт.

– И это все?
– Рыбаков смотрит мне в глаза: ждет раскаяния, что ли?

– Дорогой Леня, - Ашот дружески подтолкнул его, - я понимаю твои заботы, но зачем сейчас на мозги давишь? Сам видел, как батальоны выполняли задачу. Как шли за огневым, валом, а?

Рыбаков шмыгнул носом. Это мальчишеское шмыгание заглушило во мне те резкие слова, которые хотелось сказать; ему.

– Иди-ка, Леонид, к Чернову и во всем разберись... Сам знаешь как.

В КП вошел майор Горбань, по-прежнему закутанный с ног до головы в плащ-палатку, уселся подальше ото всех и запалил махру. Вот кто заслуживает похвалы. Его солдаты дружно облепляли свои длинноствольные пушки и, как муравьи, что тащат ношу в десять крат большую, чем они сами, волокли; их по крутым склонам.

– Спасибо, майор Горбань.

Он пожал каждому из нас руку и сел в свой "виллис".

– Веселый человек, - усмехнулся Ашот.

25

Далеко на севере - в Белоруссии - гремели фронты. Там окружали дивизии и армейские корпуса немцев. Москва салютовала наступавшим частям и соединениям. В сводках Информбюро - новые города и новые направления. Вспыхнули жестокие бои у Вислы, а позже за Вислой - на Сандомирском плацдарме. Только наш 3-й Украинский фронт от Григориополя до Черного моря прилип к Приднестровью, обжился в удобных окопах, выше головы зарылся в землю.

Здесь над фронтом густела тишина, в садах алел шафран, остро пахло шалфеем. Тишина была августовской, когда палят стерню, поднимают зябь, снимают ранний виноград, когда под яблонями вянет падалица... Одинокий коршун плавно кружит над древними скифскими курганами, а степь под его крыльями лежит перезрелая, усталая от плодородия. Вот эту самую степь, на которой пылятся наши дороги, где мы солдатскими лопатами перебросали с места на место миллионы тонн ржавой приднестровской земли, много веков назад топтала восьмисоттысячная армия персидского царя Дария. Утомленный бесплодной погоней, Дарий умолял скифского царя вступить с ним в битву: "Странный человек! Зачем ты бежишь все дальше и дальше? Если чувствуешь себя в силах сопротивляться мне, то стой и бейся, если же нет, то остановись, поднеси своему повелителю в дар землю и воду и вступи с ним в разговор". Скифский царь отвечал: "Никогда еще ни перед одним человеком не бегал я из страха, не побегу и перед тобою; что делаю я теперь, то привык делать и во время мира, а почему не бьюсь с тобой, тому вот причины: у нас нет ни городов, ни хлебных полей, и потому нам нечего биться с вами, страшась, что вы их завоюете или истребите. Но у нас есть отцовские могилы: попробуйте их разорить, так узнаете, будем ли мы с вами биться или нет..."