Останется с тобою навсегда

Вергасов Илья Захарович

Командующий погрозил пальцем:

– Я тебе покажу "законно"! Армия на консервах, сухарях, а у него райская жизнь, скажите пожалуйста! Докладывай, откуда твое богатство?

Рассказ мой уместился в ладошку: подбираем дохлых лошадей, варим мыло, мыло меняем на продукты.

– Колхозы раскулачиваешь?
– настаивает Бочкарев.

– Обмениваемся с частным сектором...

– "Сектором", слово-то какое выколупал! Нет частного - война! Партизанская самозаготовка, и даже без спроса. И вообще... Самогон гнали? Сам комполка побывал

на поминках...

Меня глушили, как рыбу гранатами, вот-вот всплыву наверх.

Бочкарев:

– На солдатах яловичные сапоги!

Гартнов:

– Вытурил из полка опытного начальника штаба... Не полк, а боярская вотчина!

Бочкарев:

– Не признает политсостав, всему сам голова!

Обида душила.

– Помалкиваешь? Как, Леонид Прокофьевич, будем на полку оставлять?

– Прикинем, подумаем...

Генералы снова переглянулись, поднялись. Идут к машине, я рядом, земля из-под ног куда-то уплывает. Неужели наветы Сапрыгина сильнее того, что видели генеральские глаза, слышали уши? Это же несправедливо...

– Не согласен, никак не согласен!

– С чем?
– Командующий уставился на меня.

– С вашей оценкой жизни части. Хоть в военный трибунал - не согласен!

Командующий хлопнул меня по плечу, улыбнулся:

– А теперь скажи по секрету: откуда на сержантах яловичные сапоги?

– Полковника Роненсона упросил...

– Гм... Как это тебе удается?
– Посмеиваясь, генералы уселись в машину, она рванула с места...

Я устал. Ах как я устал!..

* * *

Полк спит. На горизонте - малиновый солнечный диск: быть, наверное, ветру. На акации верещит одна-одинешенька кургузая птичка. Свистнул улетела. Пошел по лесной поляне. Призывное ржание, остановило. Нарзан, вытянув шею, скосил на меня глаза.

– Здоров, дружище.

Он фыркнул, бархатистые губы умостились в моей раскрытой ладони.

– Подсластиться хочешь? У меня, брат, одна горечь. Мне нужна шагистика да дыры в черных мишенях... А ты как думаешь? Головой мотаешь, жалуешься, что и тебя замордовал. Вон как бока твои подзапали. Что ржешь?.. Покажи-ка зубы... О, ты стар, как и твой поводырь Клименко. По твоим лошадиным годам - полная отставка. Вот погоди, дружище, перемахнем границу, я и тебя и Клименко на гражданку. Топайте себе в мирную жизнь, в колхоз. Еще поработаете. Верно ведь?.. За вами и я подамся... Только куда? Есть в одном городе домишко на окраине, а ключей вот мне не оставили. И бог знает где сейчас хозяйка...

– Константин Николаевич!
– окликает меня Рыбаков, подходит, крепко жмет руку.
– Как ты?

– Более или менее...

– Мне не спалось. Куда ты исчез после смотра?

– Бродил. Свежим воздухом дышал.

– Ну, что там генералы?

– По головке погладили!..

24

Высокого роста майор с пустым левым рукавом, конец которого засунут в карман кителя, вошел в землянку.

– Не помешаю?
– спросил очень уж по-граждански.

–

Садитесь, гостем будете.

Он сел, правой рукой достал из кармана брюк домашней белизны носовой платок, вытер лицо, улыбнулся - глаза восточного разреза, с лукавинкой.

– С кем имею честь?

– Майор Татевосов Ашот Богданович, назначен на должность начальника штаба вверенного вам полка.

– Вы?
– Невольно посмотрел на пустой рукав.

Майор улыбнулся, мелкие морщинки густо набежали на загорелый лоб.

– Понимаете, домой гнали. Как - домой? С Перемышля до Волги, с Волги сюда, Румыния под носом, а меня - домой. Справедливо?

– Садитесь, Ашот Богданович. И меня вытуривали. Значит, мы два сапога пара!

Он обнажил белые зубы:

– Очень хорошо - мы два сапога пара.

– Так с прибытием, Ашот Богданович.

– Скажите, что такое запасный полк - какой цвет, какой вкус?

– Поживете - попробуете. Всего не расскажешь, но кое-что все же послушайте.

И за своими словами я видел Сапрыгина, холящего телеса под штраусовский вальс, бесконечный строй парнишек, Петуханова, лежащего в июньской траве ничком. Но странно - я разглядывал пережитое будто со стороны. Пришло желание высвободиться от ежедневной напряженной жизни... Внутренняя пружина, которая гнала меня от одного дела к другому, сейчас ослабевала.

Не знаю, может, причиной самовысвобождения был человек с сабельно-острым носом, которому легко говорилось о том, о чем вообще никому не собирался рассказывать; может, потому, что он слушал, как слушают дети, не избалованные откровенностью взрослых. Что-то в нем было распахнуто настежь.

– Ах, какая беда!
– Он вскинул здоровую руку, вскочил, заходил по комнате.
– Стреляю из пушки, из автомата, умею при самом трудном бое держать связь... Что еще умею, а?

– Садитесь. Покурим...

Поглядывая друг на друга, крепко затягиваясь, дымили.

– Разрешите, товарищ подполковник?
– Вошел капитан Карасев, худой, синегубый, глотающий соду, глядящий на мир уныло - уж такой характер.

– Вот наш помначштаба, - сказал я Ашоту.
– Все грехи - в его гроссбухах. Капитан, представляю вашего непосредственного начальника майора Татевосова Ашота Богдановича. Любите и жалуйте.

Карасев не улыбнулся, посмотрел на Ашота и как заведенный спросил:

– Как прикажете сообщить родным о смерти старшего лейтенанта Петуханова?

– А как вы думаете сообщить?

– Думаю... Все-таки трибунал...

На лице Ашота я заметил нетерпение.

– Ваше мнение?
– спросил я, обращаясь к нему.

Он вскинул руку.

– Зачем семье страдать? Послать солдатскую похоронку.

Карасев повернулся ко мне, в глазах вопрос.

– Вы не поняли решения начштаба или не согласны с ним?
– спросил я у него.

Ашот с удивлением смотрел в спину уходящего помначштаба.

– Ба... какой сердитый!