Останется с тобою навсегда
Шрифт:
Командующий погрозил пальцем:
– Я тебе покажу "законно"! Армия на консервах, сухарях, а у него райская жизнь, скажите пожалуйста! Докладывай, откуда твое богатство?
Рассказ мой уместился в ладошку: подбираем дохлых лошадей, варим мыло, мыло меняем на продукты.
– Колхозы раскулачиваешь?
– настаивает Бочкарев.
– Обмениваемся с частным сектором...
– "Сектором", слово-то какое выколупал! Нет частного - война! Партизанская самозаготовка, и даже без спроса. И вообще... Самогон гнали? Сам комполка побывал
Меня глушили, как рыбу гранатами, вот-вот всплыву наверх.
Бочкарев:
– На солдатах яловичные сапоги!
Гартнов:
– Вытурил из полка опытного начальника штаба... Не полк, а боярская вотчина!
Бочкарев:
– Не признает политсостав, всему сам голова!
Обида душила.
– Помалкиваешь? Как, Леонид Прокофьевич, будем на полку оставлять?
– Прикинем, подумаем...
Генералы снова переглянулись, поднялись. Идут к машине, я рядом, земля из-под ног куда-то уплывает. Неужели наветы Сапрыгина сильнее того, что видели генеральские глаза, слышали уши? Это же несправедливо...
– Не согласен, никак не согласен!
– С чем?
– Командующий уставился на меня.
– С вашей оценкой жизни части. Хоть в военный трибунал - не согласен!
Командующий хлопнул меня по плечу, улыбнулся:
– А теперь скажи по секрету: откуда на сержантах яловичные сапоги?
– Полковника Роненсона упросил...
– Гм... Как это тебе удается?
– Посмеиваясь, генералы уселись в машину, она рванула с места...
Я устал. Ах как я устал!..
* * *
Полк спит. На горизонте - малиновый солнечный диск: быть, наверное, ветру. На акации верещит одна-одинешенька кургузая птичка. Свистнул улетела. Пошел по лесной поляне. Призывное ржание, остановило. Нарзан, вытянув шею, скосил на меня глаза.
– Здоров, дружище.
Он фыркнул, бархатистые губы умостились в моей раскрытой ладони.
– Подсластиться хочешь? У меня, брат, одна горечь. Мне нужна шагистика да дыры в черных мишенях... А ты как думаешь? Головой мотаешь, жалуешься, что и тебя замордовал. Вон как бока твои подзапали. Что ржешь?.. Покажи-ка зубы... О, ты стар, как и твой поводырь Клименко. По твоим лошадиным годам - полная отставка. Вот погоди, дружище, перемахнем границу, я и тебя и Клименко на гражданку. Топайте себе в мирную жизнь, в колхоз. Еще поработаете. Верно ведь?.. За вами и я подамся... Только куда? Есть в одном городе домишко на окраине, а ключей вот мне не оставили. И бог знает где сейчас хозяйка...
– Константин Николаевич!
– окликает меня Рыбаков, подходит, крепко жмет руку.
– Как ты?
– Более или менее...
– Мне не спалось. Куда ты исчез после смотра?
– Бродил. Свежим воздухом дышал.
– Ну, что там генералы?
– По головке погладили!..
24
Высокого роста майор с пустым левым рукавом, конец которого засунут в карман кителя, вошел в землянку.
– Не помешаю?
– спросил очень уж по-граждански.
–
Он сел, правой рукой достал из кармана брюк домашней белизны носовой платок, вытер лицо, улыбнулся - глаза восточного разреза, с лукавинкой.
– С кем имею честь?
– Майор Татевосов Ашот Богданович, назначен на должность начальника штаба вверенного вам полка.
– Вы?
– Невольно посмотрел на пустой рукав.
Майор улыбнулся, мелкие морщинки густо набежали на загорелый лоб.
– Понимаете, домой гнали. Как - домой? С Перемышля до Волги, с Волги сюда, Румыния под носом, а меня - домой. Справедливо?
– Садитесь, Ашот Богданович. И меня вытуривали. Значит, мы два сапога пара!
Он обнажил белые зубы:
– Очень хорошо - мы два сапога пара.
– Так с прибытием, Ашот Богданович.
– Скажите, что такое запасный полк - какой цвет, какой вкус?
– Поживете - попробуете. Всего не расскажешь, но кое-что все же послушайте.
И за своими словами я видел Сапрыгина, холящего телеса под штраусовский вальс, бесконечный строй парнишек, Петуханова, лежащего в июньской траве ничком. Но странно - я разглядывал пережитое будто со стороны. Пришло желание высвободиться от ежедневной напряженной жизни... Внутренняя пружина, которая гнала меня от одного дела к другому, сейчас ослабевала.
Не знаю, может, причиной самовысвобождения был человек с сабельно-острым носом, которому легко говорилось о том, о чем вообще никому не собирался рассказывать; может, потому, что он слушал, как слушают дети, не избалованные откровенностью взрослых. Что-то в нем было распахнуто настежь.
– Ах, какая беда!
– Он вскинул здоровую руку, вскочил, заходил по комнате.
– Стреляю из пушки, из автомата, умею при самом трудном бое держать связь... Что еще умею, а?
– Садитесь. Покурим...
Поглядывая друг на друга, крепко затягиваясь, дымили.
– Разрешите, товарищ подполковник?
– Вошел капитан Карасев, худой, синегубый, глотающий соду, глядящий на мир уныло - уж такой характер.
– Вот наш помначштаба, - сказал я Ашоту.
– Все грехи - в его гроссбухах. Капитан, представляю вашего непосредственного начальника майора Татевосова Ашота Богдановича. Любите и жалуйте.
Карасев не улыбнулся, посмотрел на Ашота и как заведенный спросил:
– Как прикажете сообщить родным о смерти старшего лейтенанта Петуханова?
– А как вы думаете сообщить?
– Думаю... Все-таки трибунал...
На лице Ашота я заметил нетерпение.
– Ваше мнение?
– спросил я, обращаясь к нему.
Он вскинул руку.
– Зачем семье страдать? Послать солдатскую похоронку.
Карасев повернулся ко мне, в глазах вопрос.
– Вы не поняли решения начштаба или не согласны с ним?
– спросил я у него.
Ашот с удивлением смотрел в спину уходящего помначштаба.
– Ба... какой сердитый!