Остановиться, оглянуться…

Жуховицкий Леонид Аронович

«Любопытно, — подумал я, — а до него дойдет вся эта скандальная история? Дойдет, наверное…»

Сберкасса и почта помещались в одном здании, в переулке, ближе к проспекту. Почта была уже открыта, а сберкасса — нет. Но таблицы всевозможных лотерей были выставлены прямо в витрине.

Я подумал вдруг, что неплохо бы на всякий случай действительно проверить билеты, но не мог вспомнить, куда я их тогда сунул. Впрочем, все это значения не имело, успеется и потом.

Я зашел на почту, достал Юркины деньги, пересчитал, для верности добавил восемьдесят рублей, и получился мотоцикл «ИЖ — Юпитер-2». Я тут же послал

перевод Ире, написав на клочке для письма, что у меня легкая рука, что достался, правда, не ковер, а мотоцикл, но ковер все равно не модно, так что пусть она лучше оклеит стену ассигнациями и, если она порядочный человек, пусть оставит два восемьдесят семь до моего возвращения из командировки.

Весь этот банальный набор лег на бумагу автоматически, рука сработала сама. Но потом я подумал, что Ира может прочесть сегодняшнюю газету, и тогда мое шутейное послание будет выглядеть глупо и жалко, если не хуже. Но придумывать его заново у меня просто не было сил. Я утешил себя тем, что прежде Ира газет вроде не читала, только Юрке вслух. А фельетон про Г. Неспанова в конце концов не такая уж сенсация, чтобы о нем трубили во всех коридорах… На проспекте я взял такси и поехал на Ярославский вокзал. Не потому, что уже решил, куда еду, а потому что дорога, начинавшаяся оттуда, была самая длинная и, значит, выбор самый большой.

В кассе я посмотрел расписание поездов. Их было много, и некоторые отправлялись через какой–нибудь час. Но эти мне не понравились.

Тогда я отнес чемодан в камеру хранения, а по дороге выбрал хороший поезд, достаточно дальний и достаточно скорый: хоть время теперь не имело для меня особого значения, все же жалко было бессмысленно бросать его поезду под колеса.

Я сдал чемодан, спрятал квитанцию и вышел на площадь. Времени оставалось порядочно, надо было как–то решать проблему сегодняшнего утра, а Овидия у меня собой не было. Я пошел неторопливо вдоль площади, свернул направо…

Мимо прозвякал трамвай, обтекаемый, из стекла и металла. Старикан оделся по моде, но скорости это ему не прибавило, и все по тем же рельсам катил он свое толстое туловище. Я сказал трамваю:

— Что, брат, к концу дело? Печально, но ничего не попишешь — когда–нибудь каждому предстоит…

Я свернул в переулок, подальше от транспорта, сразу же увидел на заборе газетную витрину. Рана потребовала соли, я подошел и стал читать.

Но тут рядом остановился прохожий старичок, и я уже не мог смотреть в газету, больше косился на соседа. Тот начал с четвертой полосы, с видом глубокой личной заинтересованности прочел некрологи и, наметанным глазом пройдясь по витрине наискосок, безошибочно уткнулся в верхний левый угол третьей полосы. почитай, дедушка, почитай…

Мне чертовски захотелось, чтобы он сказал что–нибудь, все равно что. Но он дочитал до конца и молча отошел.

В переулке прохожих было немного. Я проходными дворами пересек квартал и уткнулся в скверик, один из немногих в этом районе. Здесь тоже стояла газетная витрина, а народу хватало даже утром. Вот и сейчас перед витриной трудилось человек пять — Танька Мухина явно пользовалась успехом.

Я сел на лавочку рядом.

Но никто ничего не говорил — читали и расходились, разве что головами покачивали. Только низкорослый мужичок, обросший, как сапожная щетка, изрек, отойдя:

— Эх,…………!

Но

и это печальное высказывание относилось, может, вовсе и не к фельетону, а к тому, например, обстоятельству, что водка в магазинах отпускается только с десяти.

И оттого, что никто меня не обругал, стало вдруг совсем тяжело: любая брань лучше, чем вот так, молча…

Вдруг я увидел, что в скверик сворачивает высокий парень в финской шапочке — Пресняков, коллега, парень как парень, благодушный газетный коммерсант, уже из двух редакций уволенный за вранье. Он шел не ко мне, мимо, по каким–то своим коммерческим делам. Но черта с два газетчик пройдет равнодушно мимо газетной витрины…

Я быстро пошел по боковой аллее.

Когда оглянулся, Пресняков, естественно, маячил у витрины. Он остановился словно бы мимоходом, ноги еще поигрывали — но глаза уже впились в печатный текст. Пресняков, коллега, парень как парень, разве что в Дом журналиста старается не показываться вот уже месяца четыре, с последнего скандала.

О черт, лучше бы мне не чувствовать этого! Но я чувствовал, и железно понимая, что теперь и я, как Пресняков, тот самый. На месяцы, на годы — тот самый! И любая сволочь, к которой я приду со своим некогда всесильным удостоверением, так и спросит: «Тот самый?»

Но не это было страшно. Страшно было, что сейчас в этот самый миг, бабы с кирзовыми сумками растаскивают газету по всей стране, по тысяче городов… Вот в маленький городишко на Каме притащат газету, и ее соседки с целой улицы всей своей сердобольной бандой бросятся на мать…

О черт, я–то убегу — а вот ей куда бежать?

И тут я молча заорал во всю свою силу:

— За что?!

Люди не обратили на это внимание, так же шли и бежали, вскакивали в автобусы, досасывали мороженое — никто даже не обернулся.

Но сам я оглох от собственного крика.

Я не слышал ни шагов, ни машин, ни динамиков, ни транзисторов — ничего, кроме собственного «За что?!» Я метался по немому городу и орал.

Сотни, тысячи газетчиков ошибаются, а то и просто врут, подличают, конъюнктурят… Так за что же — я? Только я, именно я?!

…Я уткнулся во что–то глазами и вдруг понял, что это река.

Река.

Я остановился у парапета и увидел слева неподалеку мост и справа неподалеку мост…

Черт возьми, неужели эта истерика длилась до самой набережной?

Да, набережная: слева Устьинский мост, справа Москворецкий, а за спиной громадный монолит будущей гостиницы «Россия»…

Я прикинул мысленно неблизкий путь от скверика до набережной, и мне стало стыдно.

Ладно, старик, сказал я себе, — поговорили — и хватит. Тебе не восемнадцать, пора бы знать, что жизнь за глотку не возьмешь. Да и не так уж она несправедлива…

За что?

Есть за что, мы люди свои — есть за что…

За то хотя бы, что годами привычно решал судьбы людей и даже начал находить в этом удовольствие, начал верить в безошибочность своей интуиции, в безусловную справедливость своей самописки и трех пальцев правой руки — большого, указательного и среднего. За то, что очень уж старался быть орлом, старался орлиными взором с орлиных высей — а черепахой не хотел, не хотел по земле, мордой в пыль, сантиметр за сантиметром… Что поделать, старик, если газетчик — это прежде всего черепаха, а потом уже орел…