Остановиться, оглянуться…
Шрифт:
— Это ты дала ей мой телефон?
— А что такого? — защищалась она. — Подумаешь — узнала бы в секретариате!
Я хотел выдать ей как следует по этому поводу. Но мне позвонил Женька, и я пошел к нему.
Женька на этот раз был один — редчайший случай! Он стоял над полосой, и голова его покачивалась не то одобрительно, не то озабоченно.
Я спросил:
— Как думаешь, этого хватит?
Он ответил, не поднимая головы:
— Думаю, что вполне… Здорово она стегнула Одинцова! Довольно плотно привязала к этой истории.
—
— Редактор знает?
— Вот как раз хочу к нему зайти.
Он кивнул неопределенно, и я сказал:
— Ничего страшного, старик. Погуляю три месяца по святой Руси, а там все успокоится.
Женька подумал немного и развел руками:
— Да, пожалуй, ничего лучшего не придумаешь…
Наверное, он не совсем меня понял. Но мне не хотелось объяснять, да и как все это объяснишь?
Конечно, я мог бы и остаться, мог бы месяц и два переносить эту пакостную славу, злобные намеки, сочувственные звонки, остроумие приятелей, бурную любознательность соседей…
Это я мог бы.
Вот только зачем? Что добавит мой голос к колоколу, который громыхнет завтра на всю страну?..
Имелось и еще одно «но».
Человек, публично признающий свою ошибку, — это производит впечатление. Но человек, публично признающий свою ошибку на трех или четырех заседаниях подряд, — это становится будничным, даже смешным. В подобных случаях больше уважения вызывает обычная объяснительная записка — стойкий бумажный солдатик, который не умеет ни возражать, ни спорить, а только твердо стоять на своем…
— Ладно, — сказал я Женьке, — там видно будет.
Я зашел к редактору, дал ему полосу и попросил посмотреть прямо сейчас. Он не стал спрашивать, зачем и почему, а сразу же начал читать.
Он читал быстро, как всегда, как и должен, по–моему, читать настоящий редактор. Он брал самую суть и только ее, не придираясь к фразам, не оставляя на полях мелочных закорючек, как осторожные блюстители гладкописи, для которых даже пятерка, как и единица, всего лишь отклонение на два балла от безопасной оценки «три».
Он прочитал все до конца. Потом поднял глаза и спросил не сразу:
— Завтра, что ли, идет?
Где идет, он не спросил: газета Федотыча легко узнавалась по верстке. Я кивнул.
— Ну что ж, ты вроде этого и хотел, — проговори редактор, и я был чертовски благодарен ему — не за слова эти, а за то, что сперва он подумал обо мне, а не о себе, хотя этот фельетон и ему будет стоить крови.
Мы договорились быстро, потому что мыслил редактор, как всегда, трезво, а выбирать практически было не из чего.
— Черт, не вовремя, — проворчал он. — Хотя это все не вовремя…
Я тут же набросал заявление об отпуске и еще — о месяце за свой счет, и редактор подписал обе бумаги.
— Ну валяй, — сказал он, — проветрись. Будет что интересное —
— Ладно, — кивнул я, — будет — пришлю.
Насчет псевдонима я не сказал ничего. Но эта деталь, о которой я прежде не думал, теперь поразила меня своей деловитой жесткостью. Я вдруг понял, что псевдоним — это не на месяц и не на полгода — это, пожалуй, на всю жизнь. По материалам газетчика запоминают редко, зато по скандалам — помнят.
И вряд ли рационально годами доказывать, что ты честный человек, когда есть достаточно более важных метин, тоже требующих доказательства.
Псевдоним… Не так уж трудно начать новую жизнь. Но вот отказаться от старой…
Я взял полосу и вернулся к себе. Танька Мухина сидела на столе, свесив ноги, и я в который раз удивился, откуда у такой тощей девчонки такие симпатичные конечности.
— Опять лазила в черновики! Это все равно что чужие письма читать, — сказал я, но довольно равнодушно: и комната эта, и стол, и даже черновики как бы пошли от меня и, хотя пока не принадлежали другому, мне тоже не принадлежали. Как пустой барак оставленного прииска…
— А я всегда читаю чужие письма, — заявила Танька. — От журналистов тайн нет.
— Ладно, — сказал я, — не существенно. Значит, очень подружились?
Она прижала руки к груди:
— Да нет, Гошка, честно — ну что я такого сделала? Ты что, не хотел, чтобы она тебе звонила?
Я чуть замялся с ответом, и хитрая Танька мгновенно перехватила инициативу:
— Разве плохо? Будет у тебя верная жена. А жаловаться на скучную жизнь станешь приходить ко мне.
Я промолчал — мне не хотелось вот так говорить о Светлане, не хотелось трепать ее кроткие близорукие глаза в мимоходном скоморошьем разговорчике.
Наверное, Танька почувствовала это. Она проговорила, отведя глаза:
— А правда, Неспанов, женись на ней. Вот честное слово, хорошая девочка. Знаешь, как она тебя любит! Я даже позавидовала.
— Мне, что ли?
— Как ни странно, ей. Что–что, а это девочка умеет.
Я кивнул невнимательно и неопределенно, лишь бы кончить разговор. Но Танька и не думала умолкать — она вдруг уставилась на меня тоскливо и зло:
— Вообще странная девочка. А, Неспанов? Откуда только такие берутся? Просто ненормальная — хочет выйти замуж за любимого человека и всю жизнь любить только его одного… Странная девочка, правда, Неспанов?
Я сказал:
— Ладно, старуха. Сейчас не самое время…
— А тебе всегда будет некогда, — возразила Танька. — Я ее, между прочим, предупредила. Свинство, конечно, но уж очень жаль девочку.
— Ну, а она что? — спросил я.
Это интересовало меня больше, чем моральная сторона Танькиного поступка.
Танька невесело усмехнулась:
— У нее целая программа. Если не женишься, станет твоей любовницей. Пользуешься успехом, король.
— Это ты врешь, — сказал я. — Она и слова–то такого не знает.