Остановиться, оглянуться…

Жуховицкий Леонид Аронович

Она глухо призналась:

— Один раз, в девятом классе.

— С кем?

— С одним мальчиком.

— Он тебе сильно нравился?

— Нет…

— Тогда зачем целовалась?

Она ответила тихо, но твердо:

— Это было надо.

К маленькому журнальчику стали стягиваться члены редколлегии. Они шли по коридору, громко, солидно беседуя. Нам со Светланой пришлось выйти на лестничную площадку. Но и там мешал народ.

— Ну, ладно, — сказал я, — будь! Все равно не дадут

поговорить. Спасибо, что зашла.

Она не уходила и не прощалась. Я спросил:

— Ну, чего?

— Ты мне так и не ответил, — робко проговорила она.

Но я уже знал цену ее робости.

— Что не ответил?

— Правда ли, что у тебя…

Она так и не кончила фразу.

— Ну, правда, — сказал я. — Только ты не горюй. Вывернусь из–под трамвая!

В этот момент я и сам верил, что вывернусь. В ее присутствии все заботы казались легкими, нарошными, почти детскими, как тот необходимый поцелуй в девятом классе.

Светлана с трудом выговорила:

— Можно, я тебе помогу?

Я улыбнулся:

— А чем ты мне поможешь?

У нее потемнело лицо:

— Я могу больше, чем ты думаешь.

Мимо просеменила пожилая курьерша с кипой гранок. Она была не из нашей редакции. Но и в нашей меня ждали дела.

Я сказал мягко:

— Пока мне просто ничего не надо. Я, наверное, скоро уеду.

— Надолго?

— Месяца на три. Может, на четыре.

— Зачем?

— Так получается.

Она вся словно подалась ко мне:

— У тебя сейчас очень плохо?

Я попытался ей хоть что–то объяснить:

— Очень плохо было. Но прошло начисто. Теперь может быть только очень трудно. А это уже мелочи.

Светлана спросила:

— Тебе обязательно нужно ехать?

— Как получится.

Она попросила все с той же своей настойчивой кротостью:

— Тогда я поеду с тобой, ладно?

Может, это был и детский вопрос. Но он стоил того, чтобы хоть минуту подумать перед ответом.

Но я не мог и не стал думать, потому что у меня все равно не было выбора между «нет» и «да». Ни выбора, ни даже уклончивой формулы «может быть».

Я был весь в долгах. Всем должен — Юрке, Рите, Ире, Сашке, его боссу — курчавому, стремительно мыслящему профессору, выздоровевшей Нине и тем, кто уже не успеет выздороветь. Был должен Женьке, и всем кто мне верил, и Федотычу, который печатает фельетон, и Таньке Мухиной тоже был должен. Долги облепили меня, как гипсовые повязки, я был увешан ими, как носильщик непомерными чемоданами, и тащил их, едва отрывая ноги от земли.

О новых долгах я даже думать не мог…

— Давай поговорим об этом в другой раз, — серьезно сказал я. — Мне сперва надо самому разобраться в своих делах.

Она спросила:

— А когда в другой раз?

—

Дня через четыре.

Фельетон должен был идти послезавтра. Правда, газета есть газета, могут и отложить на несколько номеров. Но тогда я ей скажу, чтобы позвонила еще через неделю…

Чуть шевеля губами, она отсчитала про себя четыре дня и сказала, что позвонит в понедельник.

— Давай, — кивнул я.

Я легонько сжал ей плечо, так же легонько оттолкнул, и она пошла вниз по лестнице. Все–таки она была цельная девчонка — даже в таких случаях не оглядывалась…

Федотыч был человек точный. В пятницу, в три часа Танька Мухина принесла уже готовую полосу.

Я развернул ее на столе, и Танька сказала с хвастливой скромностью:

— А ничего сверстана, правда?

Я тоже похвалил верстку, похвалил шрифт заголовок. Фельетон был поставлен хорошо — все прочтут, никто не пропустит.

Надо было хотя бы из вежливости просмотреть его. Но я сразу же почувствовал, что не могу. Фельетон вызывал у меня чисто физическое отвращение, какое, наверное, вызывает у самоубийц револьвер.

— Не торопишься? — спросил я Таньку.

— Не! — Она засмеялась: — Я сказала, к соседке в роддом иду.

— Тогда посидим малость. Роды дело долгое.

Я взял полосу, чтобы идти к Женьке. Но тут мне показалось, что Танька хочет что–то сказать, я даже остановился у двери. Но она отвела глаза, щелкнула пальцем по колпачку настольной лампы и проговорила безразлично:

— Ну и модерняга тут у вас!

У Женьки были люди, и я вызвал его в коридор.

— Помнишь идею Федотыча насчет фельетона? — спросил я.

Он кивнул.

— Так вот он, этот фельетон.

Женька взял у меня полосу, глянул на заглавие, на подпись и вскинул брови:

— Мухина?

— Мухина, — подтвердил я.

Женька спросил, помедлив:

— Сама?

Я усмехнулся:

— Еле уговорил… В общем, прочитаешь — звякни.

Я вернулся к себе. Танька даже не спросила, где я оставил полосу.

— Ну, выкладывай, — сказал я. — Чего там еще?

Она покачала лохматой головой:

— Да нет, ничего особенного. Знаешь, я, между прочим, эту девочку встретила.

Я был так ошарашен, что даже переспросил:

— Какую девочку?

Она от неловкости огрызнулась:

— Твою невесту.

Я в упор уставился на нее.

Так. Значит, Танька Мухина. Не кто иной, как Танька Мухина, человек–кремень, умеющий надежно хранить и свои, и чужие тайны…

— Между прочим, встретила? Ну и что ты ей, между прочим, сказала?

— Мы с ней так подружились! — похвасталась Танька.

— Водой не разольешь?

Танька засмеялась:

— Не, правда, хорошая девочка.