Остановка в Венеции
Шрифт:
— Нет-нет, дорогие мои, — отказалась синьора, отклоняя протянутую ей маску. — Это работа для молодых и сильных. Потом вернетесь и расскажете. И Лео тоже наверх не пускайте, а то съест там какую-нибудь ископаемую дрянь.
Аннунциата явилась во всеоружии: наглухо упакованная в бежевый рабочий халат; из экипировки — метла, совок, швабра и ведро, источавшее противный едкий запах. В руках она держала большую связку ключей. От маски, предложенной Маттео, она тоже презрительно отмахнулась, но синьора настояла, даже рассердилась, поэтому Аннунциата, не меняя упрямого выражения лица, маску взяла.
Мы двинулись в путь.
Аннунциата, ворча себе под нос, перебирала ключи на кольце, пока не отыскался массивный универсальный, который она сунула в необычного вида скважину. Мы с Маттео надели маски. Аннунциата даже не подумала. Мы попытались ее вразумить, но из-за масок возмущение вышло невнятным, пришлось топать ногами. В конце концов, она с неохотой подчинилась, и вид у нее в этой маске и рабочем халате получился совсем нелепый — совершенно не карнавальный. Повернувшись к двери, она повозилась с ключом и толкнула тяжелую деревянную створку. Дверь распахнулась с протяжным глухим стоном, будто разбуженная раньше времени, раздирая в клочья густую паутину.
Несмотря на маски, в горле тут же запершило от удушливого, застоявшегося, как в склепе, едкого духа забытого прошлого. В комнате было темно, темнее даже, чем на неосвещенной лестнице, — я словно ослепла. Где-то во мраке вырисовывались смутные очертания, в углу что-то громоздилось. Мы с Маттео застыли как парализованные, но Аннунциата невозмутимо промаршировала через всю комнату, откинула шпингалеты на запыленном окне и навалилась всем весом на переплет. Окно, ухнув, распахнулось наружу, и в комнату, как дарованная милость, хлынули свет и свежий воздух. Я испугалась, что сейчас все рассыплется в прах от этого яркого света чужой эпохи. Крыс видно не было, они, наверное, почувствовали наше приближение.
Аннунциата сорвала маску, решив, что открытое окно ее оправдывает. Не углядев главной опасности, она выхватила у Маттео метлу и храбро бросилась в атаку на авгиевы конюшни — толстенный слой пыли, крысиные катышки, дохлых насекомых, — взметнув прямо нам в лицо удушливые клубы. Мы кинулись обратно на лестницу.
— Аннунциата! — закричал Маттео сквозь маску. — Non respirare quell'aria! [23]
— Аннунциата, нет! — вторила я.
23
Не вдыхайте! (ит.)
Упрямо поджав губы, она продолжала мести, собирая в совок горы пыли и выкидывая в окно.
— Она доживет до ста пятидесяти, а мы умрем молодыми, — проворчала я в маску.
— Надеюсь, она догадается открыть второе окно. Сверху донесся энергичный стук.
— Вот была бы моя жизнь в ее руках, — пожелала я.
Мы застыли в молчании, как два ребенка-астматика в очереди к врачу.
Прошло четверть часа. Сверху что-то стучало и бренчало, в нос шибануло новой удушливой волной — на этот раз тем самым едким запахом из ведра. Я представила, как она там вертится юлой, словно одержимый дезинсектор. Только теперь до меня дошло: этот чердак для Аннунциаты — служебный недосмотр, халатность, в которой она вынуждена была признаться, припертая в угол на допросе. Аннунциата не из тех, кто пренебрегает своими обязанностями, задета ее профессиональная гордость.
Мы с Маттео отмерли, только когда она появилась на лестничной площадке с охапкой своих орудий труда и пустым ведром.
— Entra! Entra! — велела она, протискиваясь мимо нас по ступенькам и громыхая вниз по лестнице.
Снизу донеслись ее удаляющиеся тяжелые шаги, хлопнула какая-то дверь — наверное, в кухне. Мы переглянулись — одними глазами над маской — и робко двинулись на чердак, Маттео первым, я за ним.
В горле снова запершило, только уже от нашатырного спирта, а не застоявшегося времени. Грязи, как ми странно, значительно поубавилось, пол большей мастью выглядел почти чистым, а по паутинным завесам прогулялась беспощадная швабра. Оба окна были распахнуты настежь. Ясное сентябрьское утро на улице контрастировало с темным оголившимся нутром комнаты, где сундуки стояли, словно выкопанные из земли гробы. Пять сундуков с массивными толстыми ремнями, четыре в ряд и один отдельно, а еще внушительных размеров шкаф в углу.
С него мы и начали — с черного резного готического монстра с заметной замочной скважиной. Он, конечно, оказался заперт. Пришлось вернуться к сундукам.
— Какой? — спросил Маттео.
Я столько лет действовала наобум, что теперь, принимая решения, пытаюсь притормозить хотя бы на минуту, прислушаться к внутреннему голосу. Выслушав свою интуицию, я указала на самый маленький рыжеватый сундучок, стоящий особняком.
Маттео, бухнувшись на колени, попытался распустить кожаную перевязь, такую потрескавшуюся и заскорузлую, что она начала крошиться у него в руках. Я почувствовала себя вандалом. Маттео протащил остатки ремня через пряжку. Другой ремень пошел куда легче — Маттео высвободил его целым и невредимым с ловкостью заправского взломщика. На передней стенке виднелся замок, но Маттео приподнял крышку, и, к нашему удивлению, она подалась, а потом со скрипом, похожим на всхлип, откинулась на петлях.
— Боже мой! — ахнула я.
Кто бы мог подумать, глядя на эти облезлые стенки, что внутри окажется роскошная красная, кремовой гладкости сафьяновая обивка, на фоне которой будет пламенеть уложенная под самой крышкой сочно-фиолетовая ткань — то ли платье, то ли плащ. В полумраке чердака от таких ярких красок захватывало дух. Я опустилась на колени рядом с Маттео и провела пальцем по благородной обивке. Ни следа пыли. Потрясающе, какие сундуки делали.
— Не похоже на викторианские кринолины, — заметила я.