Остановка в Венеции
Шрифт:
— Нильс погиб в тридцать три.
— Ох, надо же, такой молодой. Смерть. Это всегда ужасно, но она много в себе несет, ты и сама знаешь. Лишает привычных иллюзий, ты не находишь? Тех, которыми мы себя тешим. Мы теряем силы и обретаем при этом свободу. У нас два выхода — либо пережить трагедию, либо нет. Пережив, мы видим себя четче, такими, как есть, хорошими или плохими, переоцениваем ценности. Словно любовь возвращается в новом облике — больше, мудрее, щедрее. Как благословение. Если, конечно, прочувствовать.
— Я думала, кроме Нильса, никто не в силах понять, что я ощутила, потеряв его, но как раз с ним я уже поговорить не могла. Я винила
— Нет-нет, моя дорогая, все, что ни делается, все к лучшему. Тебе предстояло выяснить, что твоей новой сущности по душе, а что нет. И она, видимо, начала догадываться, иначе бы не сошла с поезда. Ты должна набраться терпения и смотреть внимательно. Разобраться, что тебя радует, что вызывает интерес. Но самое главное — жить, побеждать жизнью смерть.
Она наклонилась похлопать меня по руке, но под ее ладонь тут же подсунул свою хитрую макушку Лео, сидящий у меня на коленях.
— Ох уж эти мальчишки! — воскликнула она.
И мы принялись тискать и щекотать его вдвоем, а он радостно вертелся, как избалованный маленький принц.
Мы проговорили до позднего вечера. Я полюбопытствовала насчет Ренцо Адольфуса — не из числа ли он тех ухажеров, что за ней увивались. «Ох, что ты! — рассмеялась она. — Это отдельная история!» Ренцо что-то удалось разузнать, и он прибудет на завтрашний обед, когда Маттео уже вернется. Я слегка подосадовала на их приезд, так мне понравилось вдвоем с Люси. Суфии говорят, что, когда ты будешь готов стать учеником, появится учитель. Но Люси не менторствовала, не давила, просто принимала участие в тебе по широте и благородству своей души. Наверное, таким и бывает настоящий наставник. Я обожала ее. Мало в жизни случается таких мгновенных и крепких привязанностей — если не считать влюбленности и собак. Я невольно улыбнулась. Вот и Маттео тоже не хочет ее ни с кем делить.
В прихваченном из ванной стакане я преподнесла Анджелике веточку парковой буддлеи, для которой передвинула под самую рамку маленький столик. В комнате стоял полумрак. Девушка хранила неподвижность, не находя спасения даже сейчас, в темноте. После смерти Нильса я часами просиживала над оставшимися у меня его фотографиями. И злилась, что они не движутся, не меняются, наоборот, словно нарочно сковывают и высасывают жизнь, которую я в них ищу. Я возненавидела эти снимки. Но и без них не могла. После того, что всколыхнул во мне сегодняшний вечер, я хотела как-то достучаться до Анджелики, успокоить ее. «Надеюсь, была в твоей судьбе и светлая полоса, — сказала я, выключая свет. — Надеюсь, судьба тебе улыбнулась».
Круглый сводчатый храм, по ощущениям, где-то на холме, рядом море, ночь. В храме сумрачно, к потолку поднимаются струйки дыма. Пола нет, вместо него длинные доски, перекинутые через земляную яму, похожую на берлогу, где расхаживают, утробно рыча, львы. Я должна бы испугаться, но страха почему-то нет. Я стою в темноте, на мне туника. Воздух соленый и влажный. В противоположной арке появляется мой старый университетский знакомый, теперь выдающийся доктор наук, тоже в тунике или в тоге, со львом на поводке. Моя первая мысль, что он явился напугать или наказать меня, он спокоен, а я тревожусь. Тут я нижу, что тоже держу на поводке львицу — она у меня на спиной, огромный
Утром, после кофе, я уговорила Люси подняться со мной на чердак, уверяя, что теперь он наверняка сияет стерильной чистотой. Она рассмеялась и поддалась на уговоры. Мы зашагали по коридорам и переходам вслед за Аннунциатой, открывающей перед нами двери. Лео шнырял по пустым комнатам, обнюхивая все углы.
— Боже, как давно я сюда не заходила, — вздохнула Люси, — какое тут все заброшенное. А когда-то именно здесь, в конторской части, кипела жизнь, потому что еще жив был весь город. Купцы были настоящими героями Венеции. На великое искусство нужны большие деньги.
Она двигалась с поразительной порывистостью, без колебаний штурмуя ступени. Представляю, какой реактивной она была в молодости.
Аннунциата распахнула чердачные окна, и в дом вошло новое ослепительное утро. Сундуки безмолвствовали, как воплощение вопросов без ответа.
— Вот они, — сказала я.
— Они.
— Взгляните на этот, он самый загадочный.
Я подняла крышку, маслянисто блеснула выделанная кожа, но сундук, вопреки моим ожиданиям, оказался не совсем пуст. Внутри обнаружилась коробочка, разрисованный деревянный ларец с пасторальной сценой на фоне зеленого пейзажа.
— Какая прелесть! — воскликнула Люси.
Под крышкой оказались бумаги и шкатулки поменьше.
— Клад! — продолжала восхищаться синьора.
— Можно взглянуть? Нам разрешается?
— Это ведь наша собственность, милая.
Я вытащила и развернула пожелтевший листок бумаги. Он поддавался с трудом, бумага оказалась жесткой. Письмо.
— Можете прочесть? — Я протянула письмо Люси. Она, сосредоточенно сдвинув брови, пробежала текст глазами.
— Не очень. Почерк старинный. Разве что отдельные слова разбираю, тут и вот тут. Оно адресовано какой-то Кларе, дальше что-то про regalo, подарок, дар, преданность дару, кажется, глубокое восхищение… чем-то, мое сердце никогда… что-то там, una perla, жемчужина, una benedizione, благословение, una speranza, надежда, дальше неразборчиво, подписано одной буквой, Z. Маттео должен разобраться. Что там еще есть?
Я вытащила остальные бумаги.
— А что в коробочках? — спросила Люси. — Открой вот эту.
В маленькой шкатулке, обтянутой зеленым сафьяном, оказалась жемчужина — огромная золотисто-розовая натуральная жемчужина. В другой, тоже кожаной, — простое золотое кольцо с сапфиром. В прямоугольной шкатулке побольше — жесткие, отслужившие свое кисти. Локон тонких светлых волос, завернутый в узорчатую бумагу. И еще стопка бумаг, кажется, все письма.
— Чья-то жизнь, — произнесла Люси, оглядывая две крохотные шкатулки.
И прекраснейшие наряды. Которых теперь здесь нет. Во мне снова шевельнулась досада на Пиа с ее рвением. Впрочем, почему бы ей не увезти платья? Ведь Кларе, золотистой жемчужине, они уже не понадобятся.