Остановка в Венеции
Шрифт:
Послав ей мысленное благословение, я пошла и парк. Покой, безлюдье, запахи земли и растений, красные скамейки, «в зеленой свежести садов». Мне бы не хватало зелени, живи я постоянно на этом острове. Неудивительно, что синьора предпочитает Верону. Вдруг чуть поодаль от дорожки показался еще один величественно ступающий скульптурный лев, несущий на спине женщину-богиню. Руки ее были ликующе воздеты перед толпой, которая давно растворилась во времени. Кто она? Путеводитель молчал. Она смотрелась полной противоположностью, противовесом к той скорбной фигуре на берегу, воплощением триумфа женщины или богини, пусть даже безымянной. А ведь безымянны и та и другая.
Как ни приятно было гулять по парку, становилось ясно, что пора бы двигаться к дому. Украдкой, хотя
— Где синьора? — спросила я Аннунциату.
Та, просияв, взяла меня за руку и повела вверх по лестнице на второй этаж. В комнате с фреской переговаривались Фабио и Альберто, но мы прошли дальше но коридору. Аннунциата постучала в закрытую дверь, и оттуда донесся голос синьоры: «Entra!»
Она сидела за столом в центре комнаты меньших размеров, чем гостиная по соседству, но с двумя такими же большими окнами, наполнявшими помещение золотистым предвечерним светом. На столе перед синьорой разбежались крохотные ванночки акварели, кисти, большие листы бумаги и стеклянная ваза с экзотическим цветком, который я видела в саду.
— Non e sparita! Е tornata! [26] — торжествующе возвестила Аннунциата.
— Замечательно, это замечательно, — ответила синьора. — Мы опасались, что ты заблудишься в нашем лабиринте.
26
Не заблудилась! Вернулась! (ит.)
— Какая чудесная комната! — восхитилась я. — Отличное место для работы. — Покопавшись в сумке, я протянула синьоре немного помявшуюся цветущую истку. — Догуляла до городского парка.
— Буддлея, — определила она. — Прелесть. Я в парке не бываю, а надо бы. Мне не хватает простора. Будешь чай, милая?
— Да, спасибо, с удовольствием.
Аннунциата, разобравшая слово «чай», заторопилась прочь.
Я подошла поближе к столу, посмотреть, что пишет синьора. Цветок в вазе. Изысканно тонкая работа, идеальное исполнение.
— Какая красота!
— Да, и непростая, столько всего творится в этом крохотном коконе.
— Маттео сказал, вы знаменитость.
— Еще какая. Много, по-твоему, людей любят цветочную живопись?
— Завидую вашему мастерству. И вашим знаниям.
— А я несказанно благодарна, что у меня есть это милое увлечение. Пойдем, расскажешь мне, чем занималась.
Мы уселись на низкую белую кушетку у окна.
Я рассказала синьоре про Арсенал, про скульптуры, про покой и тишину парка, про пение птиц. Она слушала внимательно, участливо. До сих пор в моей жизни не было такой женщины. Мать всегда хотела быть не матерью, а владычицей морскою. Но в синьоре не было ничего материнского, у нее как-то получалось быть восьмидесятилетней, элегантной, но не чванной, а просто умудренной опытом, подругой. Тонко чувствующей, любезной, незаменимой подругой.
— Синьора, — сказала я, — вы так меня воодушевляете.
— Бросай ты уже эту «синьору», дорогая моя, она меня старит. Для знакомых я всегда была Люси. И ты переходи.
— Но Маттео вас так не зовет.
— Никак не приучится. Воспитание не позволяет. Ты говорила со своим мужем?
— Разве что мысленно. Можно ему позвонить отсюда?
— Конечно.
— Я его не застану.
— Хотя бы попытаешься. Покажешь, что не обижена.
— Я не знаю, как ему обо всем рассказать. Он так от этого далек.
— Расскажи во всех подробностях.
— Он заснет мертвым сном.
— А это уже его трудности. Он должен понять, что тебе интересно, что ты в хороших руках, что ты не скитаешься и не бежишь от него. Просто у тебя тут своя маленькая жизнь.
— Я ведь как раз сбежала.
— Знаю. Но это твое личное дело. И это надо подчеркнуть.
Советы!
Один великий и востребованный актер — а по совместительству мой наставник — снялся в фильме больным, когда уже выздоравливал, но еще не вставал, и все действие проходило в постели. Между дублями нервный режиссер подскакивал к его ложу и излагал свои соображения. «Вы что, чтение по ролям мне тут устраиваете?» — рассердился мой знаменитый знакомый. «Нет-нет, сэр, что вы!» — «Мне никто никогда не устраивал читок!» — грохотала знаменитость. Потом он пересказывал мне эту историю, трясясь от хохота.
Никто никогда не давал мне советов. Я должна подумать о себе? Кто-то ведь должен. А если не я? Вот именно.
Этот вечер с синьорой — Люси (вот, получилось, хотя и с трудом) — запомнился мне как один из самых счастливых в жизни. Чаепитие плавно перетекло в коктейли, а те в ужин. Лео в блаженстве бродил между нами туда-сюда. Аннунциата, то и дело возникающая с едой и напитками, превратилась в щедрую фею домашнего очага.
Люси рассказывала мне про собственный брак. В молодости ей успели опостылеть ухаживания увивающихся за ней юнцов, хотелось кого-то, кто завладел бы ее вниманием. А для страстной натуры связываться с «плохими мальчиками» себе дороже, заметила она. Но Альвизе был именно из таких. Граф, плейбой, гонщик, любимчик женщин, на пятнадцать лет старше ее. Жизнь сама стелилась ему под ноги, но он стремительно исчерпывал свои кредиты — доверия в том числе, так что женитьба на прелестной восемнадцатилетней девушке из знатного семейства, не знающей отбоя от поклонников, отлично помогла ему поправить дела и восстановить репутацию. Люси обожала мужа. И он преданно любил ее какое-то время. В начале тридцатых они вели развеселую богемную жизнь. Брак продлился шесть лет, а потом Альвизе погиб, соревнуясь с приятелями в гонках на горном карнизе у Монте-Карло. Рядом с ним в машине нашли труп чужой жены.
— Какой ужас…
— Да, непередаваемый ужас. Мне было двадцать четыре, Альвизе сорок. Он тогда снова покатился по наклонной, вернулся к старым привычкам, и я переживала, что теряю его — что он ускользает от меня в другую жизнь. А потом я потеряла его в буквальном смысле. А еще тень войны, которая над нами нависла. Ужасное время, правда.
— И как же вы жили?
— Страдала. Родители обеспокоились, здесь становилось опасно. В Риме у них имелись знакомые, поддерживающие фашистов, но сами они были против правительства. Отец отослал нас с мамой в Швейцарию, там мы и прожили до конца войны, в Цюрихе. Нехорошо так говорить, когда все кругом испытывали лишения, но там было чудесно. Я ходила в школу искусств. Училась рисовать. Завела новых друзей, влюбилась в фантастически красивые горы. Я словно перенеслась на другую, более ласковую, планету. После войны графиня отдала мне оба дома, веронский и венецианский. Ее дочери уже не было в живых, она погибла, участвуя в Сопротивлении, как мне сказали, поэтому меня очень тронул твой рассказ про памятник. Я почти не знала Джанетту, но восхищалась ее мужеством. Графиня осталась одна, отписать имущество некому, поэтому она передала дома мне — и умерла почти сразу же. В монастыре, кстати. Дом на Канале она продала вместе с большей частью обстановки. На этом и завершился род да Изола, старинный и с интересной историей. Но вечно обреченный. Однако графиня, царствие ей небесное, гордилась своим родом, поэтому средства от продажи палаццо пошли на основание фонда да Изола, чтобы славное имя не исчезло из памяти венецианцев.
— А вы не думали выйти замуж второй раз?
— Нет, как ни странно, никогда не думала. Все по той же причине: никто не интересовал, хотя, казалось бы, мне следовало усвоить урок. Наверное, я сама возвела себе преграду. Я любила свои сады, свою работу, то, что не надо ни перед кем отчитываться. Видимо, я избаловалась одиночеством. А может, я просто не создана для замужества. Я предпочитаю уединение, люблю наблюдать за ходом времени. Не исключено, что дети принесли бы мне радость, но как теперь узнать… Разумеется, я многое упустила, однако сетовать на жизнь — это не по мне.