Остановка в Венеции

Уокер Кэтрин

— Да, Лидия, а какая жизнь у них была!

— Вот-вот. Не удивлюсь, если Таддеа, эта восхитительная девочка с пылким сердцем, входила в число изголодавшихся монахинь, ломавших стену в Ле-Вирджини. Вряд ли ей в то время было многим больше двадцати пяти.

— Ее подруга умерла в восемнадцать, может, в двадцать.

— Да. И что же потом сталось с ребенком?

День выдался ясным и погожим, небо ярко голубело, но мы не стали плутать по улочкам. Маттео целенаправленно отконвоировал меня до самого моста Академии. Я успела краем глаза глянуть на просторы Гранд-канала,

и еще Маттео ненадолго притормозил, чтобы показать мне палаццо Барбаро, где Генри Джеймс трудился над «Письмами Асперна» (я догадалась, какую книгу о поиске исторических документов он тогда имел в виду). Оттуда наш путь лежал прямиком в недра внушительной громады Академии.

Я промчалась мимо величественных запрестольных образов, взлетела по короткой лестнице в зал с низкими потолками, проскочила еще одну каморку, и вот она — «La Tempesta», «Буря», правда, я ожидала увидеть полотно побольше.

— Ну? — поинтересовался Маттео.

Сходство с картиной на шкатулке ошеломляло, как, впрочем, и сама картина. На ней мало что сочеталось друг с другом, на мой взгляд: дородная обнаженная женщина в правой части картины, усевшаяся на пригорке кормить грудью младенца, не вписывалась по пропорциям в пейзаж. Мрачные тучи на горизонте, застывший слева юноша, который глядит отрешенно не на кормящую, а куда-то в пространство, а вот она смотрит прямо на нас, ласково и понимающе. Из-за этой диспропорции взгляд все время рвется к пейзажу, к грозовому небу, к молниям, к городу, к реке. Все вдруг оживает, чувствуешь напор ветра и наэлектризованный перед грозой воздух. Меня пробрала дрожь от того, как затягивает неистовым водоворотом в пасторальную, казалось бы, сцену.

— Невероятно.

— Да, это одна из величайших картин, — вполголоса подтвердил Маттео. — Теперь понимаешь, что для меня значит наша находка — если, конечно, мы не ошибаемся в подозрениях?

Мы постояли перед картиной.

— Это не реальность, — наконец произнесла я.

— Нет, — ответил он, — это куда больше, чем реальность.

Мы еще постояли, не проронив ни слова, а потом повернулись к выходу. И тут мой взгляд упал на устрашающий портрет состарившейся женщины.

— Это тоже Джорджоне?

— «La Vecchia». «Старуха». С атрибуцией не все гладко, но это он, почти стопроцентно.

— Вот это куда ближе к реальности. Что там за надпись у нее на бумажке? COL TEMPO?

— «Со временем». «Спешите розы рвать…» «И ты такой же станешь, как и я». И далее в том же духе. Так что рви розы, Нел. Имей в виду.

Маттео хотел после музея сходить на соседнюю с Академией набережную Дзаттере, с которой открывается вид на остров Джудекка, но мы слишком задержались, поэтому нашли ближайшее кафе и взяли кофе с сэндвичами.

— Колдовская картина, правда? — спросила я.

— Да, Джорджоне творил чудеса. Он, конечно, новатор, но никому еще не удалось разгадать его тайну. И дело именно в ней.

— О чем она, «La Tempesta»?

— Над ней веками головы ломали, — ответил он, жуя сэндвич, — версии самые разные, от цыганки и солдата до портрета жены, хотя жены у него никакой не было. Троя. Мать-природа. Мода на толкования меняется, мир искусства не стоит на месте. На этой стезе успешно работает Рональд.

— А ты что думаешь?

— Я думаю, это аллегория на тему

природы, Аркадии, представление об идеальной, недосягаемой гармонии, состояние мысли, устремленной к насущному, к самой жизненной сути. В эпоху Возрождения всех интересовала природа любви — божественная любовь, платоническая, физическая, тщета желания, идеал красоты. Все это регламентировалось иконографическими канонами, но Джорджоне редко шагал в общем строю и изъяснялся буквально. Я думаю, тут главное, что ты чувствуешь, глядя на картину, какое впечатление она на тебя производит.

— Она меня сбила с ног и — как бы это выразить — взбудоражила. Я испытала легкий экстаз. Потрясение.

— Представь, кто-то умел такое изобразить.

— Представь, кто-то умел так чувствовать да еще и изобразить.

— Насыщенная у людей была жизнь, столько дорог открывалось.

— И столько опасностей.

— И их тоже. Но столько страсти. Нам бы не помешало. — Он допил кофе, не глядя на меня. — Пора. Не надо заставлять синьору ждать.

— Из того немногого, что мне удалось найти, вытекает следующее: он был хорошим человеком, талантливым, не только великим художником, но и замечательным музыкантом, симпатичной наружности, если судить по его предполагаемому автопортрету в образе Давида. Скромный уроженец Кастельфранко, Джордже Барбарелли — фамилия, правда, недостоверна — переселился в Венецию, вращался в благородных кругах, развлекал всех игрой на лютне и заводил знакомства среди блистательной публики. Как пишет Вазари, «за величие духа и ума Джорджо получил прозвище Джорджоне» — то есть «великий, большой Джорджо» — «и ни разу в жизни ему не изменило воспитание и добросердечие». Он был рослым и любвеобильным. — Люси просмотрела свои заметки. — Совершил переворот в венецианском искусстве, восхищался и подражал да Винчи, умер молодым, в тридцать три, от чумы, которой его, вероятно, заразила дама сердца.

Люси подняла глаза на нас.

— С атрибуцией есть некоторые проблемы, там не все однозначно, — продолжала она, — так что, хорошо бы побеседовать со специалистом. «La Tempesta» совершенно точно его. У Вазари интересно написано про фрески в Фондако-деи-Тедески, сгоревшем немецком подворье, — Джорджоне после восстановления расписывал там внешние стены. И все утрачено, за исключением сохранившегося фрагмента обнаженной женской фигуры. Вазари эти фрески не понимает, там нет ни сюжета, ни сцен, просто большие мужские и женские фигуры в разных позах, кто-то со львом, кто-то с купидоном. Со львом, слышишь, Маттео, и ты, Нел! Как интересно, у нас ведь тоже получается лев. Вазари перед этим гением преклоняется. Я, кажется, тоже.

— А есть репродукция его автопортрета? — поинтересовалась я.

— Да, вот тут, в книге. И еще вот эта гравюра у Вазари. Красивое и располагающее лицо, согласитесь.

Страсть? Да, это лицо дышало страстью — орлиный нос, чувственные губы, упрямый торчащий подбородок, настороженный, пронзительный взгляд человека, знающего себе цену; суровый взгляд из темноты, броское лицо, отстраненное и в то же время удерживающее, лицо героя с длинными, до плеч, волосами. Красный мех на воротнике напоминал кольцо огня. Какой из него, наверное, был любовник! Увидеть бы, как эти губы складываются в улыбку…