Остатки страха
Шрифт:
Наверное, в ту секунду в глазах моих, помимо страха, мелькал затухавший огонек воли. Отчаяние заглатывало меня, как анаконда свою добычу. Я даже перестал дергаться, когда крыса сжирала разом два моих пальца – так называемые средний и безымянный. Боль как будто на секунду вылетела из меня, тем самым сделав тряпичной куклой, а через секунду – влетела шалой молнией.
Я встрепенулся и взвыл – настолько боль была адской во всех смыслах этого слова. Я заметил, как остальные крысы уже карабкались к первой сверху ступени. Они прыгали и сваливались вниз, подбегали к первой нижней ступени, запрыгивали на нее, после чего, поджав розовые хвосты, перепрыгивали на следующую…
От
Я продолжал бить крысу, иногда прижимая ее плотнее к косяку, желая тем самым выпустить ее кишки. Я уже представлял себе, как те розовой густой струйкой сползают на тела остальных крыс, передвигавшихся по полу подвала. И в тот момент я почувствовал стыд. Мне было стыдно, что я в своей жестокости, вызванной главным образом трусостью, дошел до подобного.
А крысы приближались. Трем из них оставался один прыжок, чтобы взобраться на первую сверху ступень, и еще один, чтобы воткнуть свои клыки в мою плоть. И это заставило меня забыть слово «стыд», заменить само чувство на нечто иное… На страх.
В те дни страх был моим главным помощником.
Мертвая крыса, еще несколько секунд назад висевшая на моей левой ноге и пожиравшая два пальца, обмякла и полетела вниз. Из подвала донесся шлепок. Я даже не желал смотреть туда, чтобы не вызвать тем самым очередной рвотный позыв. Снизу донесся писк.
Если крысы (во всяком случае, те) способны ненавидеть, значит, на тот момент я был для них самым ненавистным созданием на планете. На пощаду можно было даже не надеяться.
Я и не надеялся. С трудом запрокинув изуродованную левую ногу на кафель, я нашел глазами люк, и поднялся. Передвигаться было тяжело. Та боль, которую я испытывал, сжимала мое сердце, заставляя тем самым биться его чуть реже.
Люк был слишком тяжел для меня, однако, последовав завету отца, я взял его крепко обеими руками и поволок к проему. Две крысы уже готовились запрыгнуть в кухню. Третьей не было видно – видимо, не рассчитала прыжок и свалилась на тех, которые кишели внизу.
Это было для меня даже лучше.
Я приблизил люк к проему, загородился им, и одна тварь – глупая мразь – прыгнула. Она ударилась о твердое полотно люка и, запищав, соскользнула вниз. Следующая уже готовилась к борьбе.
С тяжким выдохом поставив края люка на каймы, я чуть улыбнулся. Тварь, наиболее близкая ко мне, зашипела. Она готовилась прыгнуть. Ее зеленые маленькие глаза искрились безумием. Крысы вообще бывают безумны? Говорят, они как люди. Не важно, мне показалось, что в глазах было именно безумие. Безумие убийцы, приведшее его когда-то к кровожадности.
Я покачнулся и – в это мгновение крыса решилась прыгнуть – отпустил люк. Его край разделил создание на две части: одна – туловище с хвостом – осталась в подвале, другая – голова с белоснежными клыками и затуманенными зелеными глазками оказалась рядом с моей правой ногой.
Сдержав рвотный позыв, носком ступни я отбросил голову в сторону.
«Ужасный день», – пронеслось в моей голове, и я отвернулся от люка.
10
Я не придумал ничего лучше, кроме как сесть в кресло и, прислушиваясь к шороху под люком – я всерьез думал,
Боль и отчаяние одолели меня, и я заплакал.
Не знаю, каким образом и почему только спустя почти сутки, но в мою голову пришла важная и ценная на тот момент мысль: кричать.
Вероятно, любое окно в доме можно было распахнуть. Из любого окна можно было увидеть живого человека – если, конечно же, вояки не убили всех жителей города и ближайших поселков. И это был прекрасный шанс на спасение.
Я потащился в гостиную, окна которой выходили на Грик-стрит, по которой, в свою очередь, кто-то да ходил. Но ступал я долго и мучительно. Нога отяжелела и стала как будто бы больше, толще. Не зная всей специфики медицинской помощи и медицины как науки в целом – в силу своей флегматичности я, присутствуя на уроках по оказанию первой помощи, не слушал преподавателя, – я оставил все как есть и поставил на первое место одну цель: добраться до окна.
Подошел к нему я только вечером. Боль к тому моменту настолько возросла, что я решил разорвать левую штанину брюк, и ужаснулся. Нога была синяя, синее океана. Во многих местах на ней виднелись широкие жилки. Они как будто пульсировали, и вместе с ними пульсировала боль.
Собравшись с мыслями, я дотронулся до ручки окна. То было столь же неожиданно, как неожиданно было увидеть в подвале крыс-вампиров-людоедов. Ручку невозможно было повернуть – ее словно кто-то приварил (или еще что-то подобное с ней сделал). Но следующее было еще неожиданней. Будучи на тот момент все еще наивным сопляком, не отягощенным достаточным для серьезных выводов размером мозга, я стоял, и держался за ручку, и смотрел на нее ошалелыми глазами.
И ручка пронзила меня стрелами электричества. Как будто кто-то сидел все то время за столиком с камерами и смотрел, что я делаю. Увидел, как я тупо пялюсь на ручку, как на блондинку с оголенной грудью, и решил ввести в меня немного энергии.
Только от той энергии я не насытился и не стал сильнее – я просто рухнул на пол.
11
На самом деле, в чем-то это похоже на полет. Сперва падаешь в бездну, где изменяющими форму тенями снуют призраки увиденных ранее образов, после из спины как будто вырастают крылья – хотя крыльев никаких не видно, – и ты усилием воли пытаешься для начала застыть в воздухе, не желая падать на самое дно, где без сомнения поджидает смерть. Ты зависаешь за пару футов до оживленной почвы, готовой в любой момент поглотить тебя, и взмываешь вверх. Поначалу не без труда, конечно, но со временем «крылья» привыкают к тебе, а ты – к «крыльям», и тогда вы становитесь единым целым. Ты летишь, разыскивая глазами безопасное место, но его нет, а есть лишь горячий поток воздуха, который в один момент срывает с тебя крылья («Довольно, полетал!») и уносит к свету… к пробуждению.
А после пробуждения оказывается, что никаких крыльев у тебя нет и что еще вольт этак сто – и ты точно будет поглощен оживленной почвой.
И снова было утро. У меня оставался последний вариант: окно в прихожей, уже распахнутое мной ранее. Но идти я не мог. Нога стала черной, как смоль – совсем не глупое сравнение, будь вы тогда на моем месте: все выглядит гиперболизированным, потому что основное давление на человека оказывают два извечных друг другу брата – боль и страх.
Я пополз. Пока полз, я заметил, что прошедшим ранее днем окропил своей кровью чуть ли не каждую вещь, лежавшую на полу, пока шел к окну. Ужас сколько я потерял тогда крови!