Остаться в живых

Гонсалес Лоуренс

И его начало трясти — отчего, отец не знал.

Солдат поставил на землю рюкзак, порылся в его содержимом и вынул кусок сыра и буханку черствого хлеба. Он оторвал кусок хлеба и дал его отцу, потом достал нож и стремительным движением отрезал толстый кусок сыра. Отец набросился на еду и начал есть жадно и громко, как собака. У него не было сил сдерживаться, и он смотрел на каждый кусок еды так, словно кто-то может его украсть. Отец заметил, что улыбка солдата стала грустной, и подумал, что, наверное, он представляет собой жалкое зрелище — в порванной, застиранной и покрытой пятнами крови летной форме. Когда отец попал в плен, он весил восемьдесят пять килограммов. Когда его вывозили назад в Штаты — шестьдесят килограммов.

В каждой семье существуют свои ритуалы выживания, кодексы чести и четкие представления о том, что значит быть достойным. Когда я был маленьким, моя мать

каждый год 23 января устраивала специальный обед в память дня, когда бомбардировщик отца сбили над Германией. Каждый год я узнавал новую деталь этого происшествия. (Иногда ночью я просыпался от криков отца, которому снились кошмары.) Я, конечно, понимал, что это правдивая история, но все же мне было сложно представить, что парень, упавший с неба, и мой отец — один и тот же человек. Хотя все доказательства я мог видеть своими глазами на теле папы. В его правой руке был вставлен стальной штырь, и он мог сгибать ее в локте всего на несколько сантиметров. Когда отец прыгал с трамплина в бассейн, я видел, что во многих местах его кости срослись неровно. (Поразительно, что он вообще мог ходить, не говоря уже о том, чтобы управлять автомобилем.) Когда я был совсем маленьким и не доходил папе до пояса, я прекрасно видел страшные шрамы на его ногах. Ноги отца были настолько деформированы от удара, что, когда один из моих братьев, Филипп, был совсем маленьким, он испугался их и горько расплакался. Чтобы отец мог ходить без боли, ему приходилось заказывать специальную обувь.

Отец выжил, потому что был спокойным. Вся его жизнь является тому доказательством. Но мне, чтобы понять это, потребовались десятилетия. Отец был спокойным, когда должен был умереть. Когда самолет подбили, он сказал только то, что было необходимо: «Всё. Прыгаю, прыгаю, прыгаю». Так должен был вести себя летчик согласно инструкциям. Так он должен был себя вести согласно неписаному, стоическому кодексу летчиков. Отец получил Крест летных заслуг не за свой последний боевой вылет, а за один из предыдущих полетов, когда ему удалось спасти весь экипаж благодаря спокойствию и умению. Его самолет был подбит, вышли из строя два мотора и радио, сильно пострадали крылья и хвост боевой машины. Произошла утечка горючего. Самолет быстро терял высоту. Из-за сильной облачности отец не знал, где они находятся. Он понимал, что если даст команду экипажу выбрасываться с парашютами, то все они могут угодить в ледяные воды Северного моря. Неожиданно отец увидел, что из облаков вылетела ракета, понял, что там, скорее всего, находится земля, и направил самолет туда. Когда шасси самолета коснулись взлетной полосы аэродрома в освобожденной союзниками Бельгии, все приборы окончательно отказали. Члены экипажа отмечали свое спасение всю ночь и легли спать под звуки деревянных сабо местных жителей, направлявшихся утром на работу.

У меня есть фотография отца вместе с тремя членами его экипажа, снятая на военной базе Нутампстед, до того вылета в 1944 году. Пилот Чарльз Кахоури стоит справа от отца. Слева от отца Джек Лэйден и Джек Катчбэк, которые находились на борту бомбардировщика во время последнего боевого вылета отца. Трое коллег отца одеты в хорошо выглаженную военную форму, фуражки на их головах сидят ровно. Они держатся как настоящие военные, но, хотя и улыбаются, вид у них довольно нервный, чтобы не сказать испуганный. При этом отец не просто без формы, а вообще без рубашки. На нем солнцезащитные очки Ray-Ban Aviator, фуражка набекрень, и он выставил вперед одну ногу, словно собирается пуститься в пляс. Отец ухмыляется, как настоящий сорвиголова. Именно так мне описывали отца его сослуживцы. Каждый раз, когда я смотрю на эту фотографию, меня мучает вопрос: «Черт возьми, о чем он тогда думал?» Не так давно я снова увидел эту фотографию и вдруг понял, что те трое парней уже давно умерли.

Отец не позволил ранениям изменить свою жизнь в худшую сторону.

В воскресенье рано утром он появлялся на кухне с тростью и в цилиндре и начинал танцевать чечетку, напевая: Gimme That Old… Soft… Shoe… («Дай мне те старые мягкие туфли»). Отец отбивал пальцами партию ударных и насвистывал мелодию. Он вскрикивал, хлопал в ладоши и крутил трость, как герой картины «Бриллиантовый Джим» (Diamond Jim). Потом он отбрасывал трость и начинал жонглировать тремя яйцами из тех, которые мама собиралась приготовить на завтрак, несмотря на ее протесты. Она смеялась и говорила, что ему самому придется мыть пол.

— Разбить яйца? Ни в коем случае.

Потом, чтобы продемонстрировать свои способности, отец начинал жонглировать яйцами за спиной. Мне, мальчишке, тогда казалось, что все эти и многие другие удивительные способности отец приобрел благодаря тому, что был летчиком, самолет которого подбили, но он выжил. Судьба уготовила ему самые тяжелые испытания, которые он успешно прошел, и теперь он — король, умница

и красавец, сидящий в окружении обожающей его свиты. Мой отец обладал даром потрясающей собранности, позволявшей ему не только не ронять яйца, которыми он жонглировал, но и спокойно читать журнал Journal of Cell Biology («Биология клеток») в окружении пяти (а потом шести и семи) сыновей, наполнявших весь дом шумом и гамом. Согласитесь, что это последнее достижение — абсолютное ничто по сравнению с необходимостью прочитать перевернутый вверх ногами текст инструкции, что нужно делать при чрезвычайных обстоятельствах на высоте девять километров в сбитом самолете без левого крыла, который несется к земле с такой скоростью, что глаза вылезают из орбит.

Я понимал, что вряд ли приобрету все качества своего отца. Совершенно очевидно, что он не собирался делиться секретом, как сам их приобрел. Авиаторы не склонны к болтовне. Я завидовал (в хорошем смысле слова) чертам его характера и его умениям. Поэтому уже в раннем детстве был полон решимости приобрести хотя бы часть той харизмы, которой он обладал.

Поэтому я начал ездить на мотоциклах-внедорожниках со скоростью 180 километров в час по пересохшим озерам мексиканских пустынь во время песчаных бурь. Поэтому оказался ночью на острой, как лезвие бритвы, скале во время снежной пурги без палатки в самом высоком месте к востоку от Скалистых гор. На голой горе из кремнистого известняка где-то за Полярным кругом я стоял с автоматическим ружьем, заряженным девятью патронами — через один патрон дроби и патрон с пулей, в ожидании медведя гризли, который вышел к нашему лагерю, учуяв свежую кровь оленя. Поэтому я пролетал кабиной вниз в трех метрах от земли со скоростью 225 километров в час на специальной полосе препятствий в калифорнийских горах Санта-Сусанна. Потом я писал об этом и давал читать отцу. В квартире всех бывших военных летчиков есть специальный уголок, что-то вроде «комнаты воспоминаний». Там хранятся летные нашивки и фотографии, на которых он снят с теперь уже давно мертвыми друзьями в те добрые старые времена, когда они служили в ВВС. Напротив стены с этими дорогими ему вещами висит книжная полка, где отец собрал все, что я написал. Мои дочери утверждают, что у меня работа, о которой мечтает каждый тринадцатилетний мальчишка. Мои бывшие жены считают, что я так никогда и не повзрослел.

После того как самолет моего отца сбили, для выживания ему не требовалось забираться на гору, как Джо Симпсону, или ловить рыбу в Атлантическом океане, как Стиву Каллахэну. Мне кажется, что вся предыдущая жизнь отца со всей хаотичной последовательностью действий, событий, суждений и влиянием сил, которые Клаузевиц назвал трением и случайностью — этими биполярными факторами, определяющими путь развития всего в мире, — привела его к тому, что он выжил после падения с огромной высоты и потом в лагере. Я думаю, что путь японского туриста, погибшего под камнем в национальном парке Глейшер, начался с первого деления оплодотворенной яйцеклетки и с того момента, когда будущее человека «прописывалось» на сахарных спиралях ДНК.

Это не означает, что все предопределено судьбой. Как раз наоборот. Системы, в которых мы существуем, непредсказуемы, и результаты их действия весьма серьезные и крайне неожиданные. Тем не менее в них прослеживаются закономерности. Мальчик, съезжающий на велосипеде с крыши гаража просто так — чтобы посмотреть, что из этого получится. А потом, после школы, он сел на лошадь и стал кавалеристом, чтобы скакать и стрелять, и достиг «почти мистического уровня сознания», по выражению Лешака. Мальчик привык к ветру, дующему в лицо, познал скорость и запах пороха, научился метко стрелять. В качестве жокея на лошади он познал и что такое возбуждение, и необходимость сохранять полную невозмутимость. Когда он учился летать, он привыкал к запаху масла и дыма, он привыкал чувствовать ужас, но оставаться спокойным, не сбиваться с курса и не терять высоты, если вокруг самолета разрываются снаряды. Когда последний взрыв взломал алюминиевую обшивку боевой машины, нашинковав ее раскаленными осколками, вывел из строя приборы управления, он понял, что судьба хочет принести его в жертву. В этот момент он захотел почти невозможного — жить. Его желание сбылось, потому что у него был огромный опыт, накопленный за всю предыдущую жизнь. «Он сам себя спас».

Выживание — это беспрерывный духовный и физический труд, которым человек занимается всю жизнь. Езда на велосипеде, другие детские и подростковые опасные увлечения способствовали тому, что отец научился правильно падать. Отец спас свой экипаж в небе над Бельгией, но потерял его в небе над Дюссельдорфом. В общей сложности над Германией отец потерял восемь членов своего экипажа. Его первенец умер в младенчестве. Но даже учитывая эту потерю, наша семья, капитаном которой был мой отец, насчитывала ровно девять человек, включая отца. Именно столько погибло на его боевой машине в 1945 году.