Оставшиеся в тени

Оклянский Юрий Михайлович

Правда, политическая программа Александры Леонтьевны была достаточно эклектичной. В понимании путей преобразования действительности она только к концу жизни, в преддверии 1905 года, стала приходить от иллюзий мелкобуржуазного реформизма к признанию революционного насилия при определенных условиях. Наиболее часты в ее дневниках такие записи по поводу различных социологических учений, которые она штудировала: «…едва разберусь немного — во всем вижу две стороны — и правую, и неправую. Одна идея властвует мною: идея любви (общей)» (15 декабря 1895 года). Такой отвлеченный гуманизм, конечно, тоже оказывал свое влияние на формирующееся мировосприятие будущего писателя А. Толстого.

Оба они — и Александра Леонтьевна, и А. А. Бостром ощущали и подчас болезненно

переживали противоречивость своего социального положения, не видя в то же время иных путей и средств к существованию. «Сельское хозяйство не идиллия, как думали прежде, — замечал в семейной переписке А. А. Бостром. — Это борьба каждого против всех. Практика стольких лет показала, что хозяйство убыточно. Надежда на поправку явилась у меня только от того, что я видел в последние годы, что я прежде хозяйничал все еще немного по-помещичьи. Не больно-то мне по вкусу совсем превращаться в буржуя, да где исход? Не поработай я на удельном участке, — Леле нечем проходить реальное училище. Жестокие обстоятельства, и вот я — буржуй…» (А. Л. Толстой, 4 мая 1898 года, ИМЛИ, инв. № 6330/72). «Это наше роковое положение, — вынуждена была соглашаться и Александра Леонтьевна, — помещиков, землевладельцев, которые идеей от своего класса отстали. Но поди рассказывай всем и объясняй, кто же говорит, когда мы изо всех сил хлопочем, чтобы доходы получать. Это роковое противоречие, а из таких противоречий жизнь состоит. Вот этот классовый вопрос и мучит меня теперь» (А. Л. Толстая — А. А. Бострому, 16 сентября 1897 года).

Но во всех случаях «тухлая солонина» и конфликты с крестьянами не могут всерьез ставить под сомнение критическое отношение к самодержавию или разночинно-демократические традиции в доме, где кумирами были Белинский, Добролюбов, Некрасов. Нельзя забывать и того, что у самих хозяев Сосновки не всегда бывал на столе белый витой калачик, а Александра Леонтьевна, приезжая в Петербург, подчас не имела приличного выходного платья, чтобы появиться на званом литературном вечере. Факты, о которых идет речь, касаются, скорее, последовательности взглядов Бостромов, нравственной обстановки, в которой воспитывался А. Н. Толстой. И вот тут можно рассказать немало нового.

Александра Леонтьевна, эта не всегда оригинальная писательница, в отношениях с людьми была значительно глубже и последовательней либерального земца А. А. Бострома. Нравственный авторитет матери признавался всеми. Такой мы видим ее, в частности, и в тех произведениях А. Толстого, герои которых близки к прототипам. Любопытное столкновение между родителями происходит в рассказе «Логутка». «Идея о помощи гораздо важнее спасения какого-то Логутки» — такой цветистой фразой отговаривается от народной беды отец. Матушка поступает проще, она берет в дом и пытается спасти крестьянского мальчика. Так Александра Леонтьевна не раз поступала в действительности. «…Чего стоят мои мизерные сведения по медицине, — читаем в одном из ее дневников, — мои корешки, порошки и капли, а вместе с тем… Этот ребенок, вылеченный от сифилиса и теперь такой славный бутуз; другой, которому я свела бельмо; третий, которого вылечила от поноса; женщина, вылеченная от застарелых ран на грудях, — все это мелочь в море человеческих страданий, но эта мелочь, — какое счастье доставляет она мне…» (14 ноября 1885 года, Сосновка).

Александра Леонтьевна сознавала непримиримость интересов хозяина и работника. В ее бумагах есть наброски повести «История одного увлечения» (февраль 1895 года), главный герой которой — помещик Лошкарев. Основная мысль — показать, «как современное экономическое состояние общества, то есть отношение капитала к труду, развращающе действует на человека, даже решившего поступиться своими интересами ради справедливости». В повести должно было быть изображено постепенное «превращение Лошкарева из человека, мечтающего об общем благе, в узкого хозяина». Выход писательнице виделся в мелкобуржуазной утопии «всеобщей свободной инициативы», основанной на личном труде.

Александра Леонтьевна всю жизнь горячо любила его — своего болтливого умницу, свое «двадцать два несчастья», своего синеглазого

красавца — Алексея Аполлоновича. И если что ее коробило в нем, чего она ему не прощала, так это превращение в «узкого хозяина». 13 февраля 1903 года она пишет ему «по поводу… тяжелого и мучительного периода охлаждения». С непоследовательностью женщины, забывающей, что подобное бывало и прежде, она упрекает Бострома: «Вообще мне казалось, что с переездом в город ты стал легкомыслен и мелочен, точно мне подменили тебя. Более всего, кажется, на меня подействовала твоя мелочная борьба с квартирантами. Она казалась мне очень некрасивой, она унижала тебя. Более всего я страдала от того, что тот Алеша, которого я любила в Сосновке, вдумчивый, серьезный, ищущий смысла жизни, труда на пользу обществу, вдруг превращается в веселого, фривольного человека, разменивающегося на мелочи и, главное, старающегося прикрыть эту мелочность каким-то флагом идейности…»

Александра Леонтьевна запамятовала, как неполных шесть лет назад за то же самое, но только в отношениях не с квартирантами, а с крестьянами, она «отхлестала» своего Лешуру и не в письме, а на глазах многих тысяч читателей. В очерке «Воскресный день сельского хозяина», печатавшемся с продолжениями в «Самарской газете» (17 августа, 24 августа и 7 сентября 1897 года), она частично осуществила замысел — показать превращение «человека, мечтающего об общем благе, в узкого хозяина». В помещике Аркадии Васильевиче Булатове довольно прозрачно изображено отношение Бострома к крестьянам. «Сашуничка, как многие скандализированы твоим рассказом «Воск, день сель. хоз.». То есть главное — за меня. Думают, наверное, что я рву и мечу…» — с наигранной бодростью писал ей тогда А. А. Бостром (10 сентября 1897 года).

В подшивках старых самарских газет я натолкнулся на интересные материалы. Осенью 1905 года газета «Самарский курьер», издававшаяся бывшими земскими либералами, выступила с серией фельетонов под общим названием «Бостромиада» (№ 382–384, сентябрь — октябрь 1905 года), в которых обвиняла Бострома в неблаговидных поступках за время его почти двадцатилетней земской службы. За Бострома вступилась «Самарская газета», занимавшая в то время демократические позиции (в ноябре — декабре 1905 года ее использовала местная социал-демократическая организация). Началась полемика. В № 186, 192, 196 и 197 «Самарской газеты» за сентябрь — октябрь 1905 года публикуются статьи А. Бострома — его «Ответы Молоту» (псевдоним фельетониста «Самарского курьера»). В газетах обсуждалась, по существу, вся жизнь Алексея Аполлоновича за предшествующие двадцать лет, которая состояла из цепи сплошных неудач и невезений.

В обиходе Алексей Аполлонович не был похож на человека, который, вставая из-за стола, обязательно опрокинет стул. Напротив, он был респектабелен, ловок в манерах, тактичен. Но в делах над ним точно тяготел злой рок. За что бы он ни принимался, жизнь неизменно ставила ему подножку. Неудачи, точно сговорившись, подстерегали его везде и во всем.

С молодости Бострома охватил реформаторский энтузиазм. Но первые же шаги на поприще председателя Николаевской уездной земской управы окончились для него жестоким ударом. Стоило новому председателю выступить против простой нечестности в исчислении налогов (доходность десятины крестьянской пашни считалась почти в два раза большей, чем помещичьей десятины), как его забаллотировали на выборах свои же сотоварищи — земцы.

Мечтавший о хозяйственном переустройстве всей российской деревни и устраненный от дел, Алексей Аполлонович с головой ушел тогда в хозяйство собственного небольшого хутора. И… окончательно разорился.

Долгими хлопотами Бостром добыл себе другую должность — члена губернской земской управы. И вот новое жизненное испытание — страшный самарский голод 1891–1893 годов. На «груды тлеющих костей» летели перекупщики, спекулянты хлебом. Вместе с ними грела руки земская верхушка. У самарского миллионера Шихобалова губернская управа купила 12 тысяч пудов сгнившей муки. Цветом и вкусом она напоминала перетертую сосновую кору. «Красная» шихобаловская мука, раздававшаяся бедствующему населению, стала известна затем на всю Россию.