Острее клинка(Повесть)
Шрифт:
Возле неказистой избенки Ярцев сказал:
— Если он дома — через три дня вы будете мастерами.
Хозяин, на счастье, был дома.
Он оказался высоченным, светлоглазым мужиком лет тридцати.
Выходя из своей избенки, он нагнулся, чтобы не стукнуться о притолоку лбом.
Звали мужика Петром.
На солнце Петр долго жмурился, зевал, сказал, ни к кому не обращаясь, «погоди» и побрел к колодцу.
Он долго пил прямо из ведра, проливая воду на бороду и расстегнутую на груди рубаху, а Ярцев тихо говорил:
— Золотой
— Научиться, значит, мужицкому ремеслу? Добро, — сказал Петр и повел Сергея с Димитрием к сараю.
Объясняя и показывая, он окончательно стряхнул хмельную сонь.
— Ну-ка, теперь вы, значит, попробуйте, — сказал Петр и отдал топор Димитрию.
Тот поплевал на руки, истово замахал топором.
Петр поглядел, как он колет, остановил:
— Добро. Сила в тебе есть. Сноровка прибудет. Топор надо по руке. Топорище у меня найдется, сам заготовлял, это дело особое, а вот за лопастью надо в лавку идти. Тебе топор да тебе топор — два топора. Да два колуна — у колуна обух потолще. Две пилы еще справить надо. Тоже в лавке, у купца. Смекнули?
— Смекнули.
— А когда так… — Петр замялся, замолчал, а потом с какой-то отчаянностью рубанул своим кулачищем воздух. — А я бы в лавку-то сбегал, заодно уж, начало отметить… опохмелиться… Голова трещит, ей-богу.
Сергей с Димитрием, не сговариваясь, полезли в карманы за деньгами.
Петр обернулся проворно, словно лавка была не на другом конце деревни, а тут же за плетнем. Не удивился, когда его ученики отказались выпить с ним, нимало не смущаясь, налил водку в граненый стакан, залпом выпил и долго стоял, уставившись в одну точку.
— Отчего тебя так к вину тянет? — не удержался все же Сергей.
— Отчего? — задумался Петр. — Кто же его знает? Может, с копейки.
— С какой копейки?
— Да все с нашей, с мужицкой.
— Все равно не понимаю, — сердито сказал Димитрий.
— Где же понять? — Петр с ухмылкой вертел стакан в корявых пальцах. — Заработаешь горбом эту копейку, а ее тут же и отберут.
— Кто?
— Становой, поп, кулак. Их много, кто мужицкую копейку любит.
— Поэтому — лучше в кабак?
— Ты походи, мил-человек, в мужицкой шкуре, тогда поймешь, что лучше.
— Вот мы и хотим это сделать.
— Чудно, — с любопытством, но без насмешки разглядывал их Петр, — мужики, которые побогаче, в баре лезут. А баре, значит, — в мужики? Плохо, что ли, вам было? Не пойму.
Петр, склонив голову, остро смотрел из-под густых бровей.
— Это как понимать плохое житье, — заговорил Димитрий. — Не всякий согласен по-скотски жить. Мы вот с Сергеем не согласны. Поэтому и решили идти к вам, к мужикам, и научить вас жить лучше.
— Как же это вы научите? Меня, к примеру?
— К примеру, так: не отдавай свою копейку ни попу, ни кулаку.
— Эк! — крякнул изумленно Петр. — Так вот просто и не отдавать?
— Так вот просто и не отдавать.
— Да ведь я кто? — вдруг с озлоблением выкрикнул Петр. — Мужик! Мужик я! А
— Одного тебя и растянут и выпорют, — невозмутимо сказал Димитрий, — один ты против них — ноль. А всей деревней — вы уже сила.
— Сила, — сплюнул Петр, — и эту силу поломают. У нас андрюшинцы бунтовали, как манифес выходил: им вместо земли болото нарезали. Так солдат пригнали, цельную роту. Ать-два… Сила.
— Значит, надо всем деревням объединиться.
— Не бывает такого.
— Как не бывает? — сказал Сергей. — Бывало: и при Разине, и при Пугачеве.
— Вон ты куда, — протянул Петр, — смелый ты человек. Да все равно начальство верх брало.
— А почему брало?
— Известно, почему… — неопределенно развел руками Петр.
Сергей смотрел на звезды сквозь прореху в соломенной крыше. Сто лет, кажется, не лежал на сеновале. Но стоило забраться сюда по колченогой лестнице, сладко вытянуть ноги и раскинуть на мягком сене тяжелые, уставшие руки, как залопотало еле слышно детство, такое далекое, такое смешное…
Из головы не выходил разговор с Петром. Проклятая копейка, из-за которой мучился хороший человек, не давала покоя. В словах загнанного нуждой мужика она вырастала до размеров необоримого чудища. Копейка сулила мужику безбедную долю, но — приносила неудачу и разорение. Она переставала быть простой, осязаемой медной деньгой, а превращалась в символ.
Если рассказать об этой копейке по-сказочному просто, то такой рассказ все поймут, самые темные мужики поймут. А ведь вокруг этой копеечки многое можно намотать. Опять же — как в сказке.
В самом деле, почему бы и не попробовать написать сказку об этой самой мужицкой, заскорузлой копейке, которую крестьянин своим горбом добывает и которую отнимают у него все, кому не лень. Сюжет можно раскрутить самый веселый, и смыслу в нем будет не на копейку, а на целый рубль.
«Но сумею ли я?» — сомневался Сергей. Никогда до этого ничего подобного он не писал. Правда, вкус к слову в нем жил всегда. Он любил находить самые точные и выразительные слова еще в школе и в училище…
Однажды он составил отчет о стрельбах в таких выражениях, что вывел из себя ротного командира. «Что вы подали, юнкер? — клокотал тот. — Это не рапорт, а черт знает что — ноктюрн какой-то… „Ориентиром служил перст колокольни… Пушки злобно огрызались…“ Что это такое, я вас спрашиваю? Пушки не огрызаются, смею вам заметить. Пушки стреляют! Это вам не собаки. Вы поняли, юнкер?» — «Так точно, господин капитан!» — без всяких ноктюрнов, по уставу, но довольный ответил тогда Сергей.
Да, слова ему иногда подчинялись. А научиться распоряжаться ими по-своему усмотрению не так-то просто. Это он тоже по себе знает. Потруднее, пожалуй, чем стрелять из пушки…