Остров Буян
Шрифт:
– Эй, старче, чернец! Очнись-ка, отче! – Ярыжка тряхнул старика за плечо.
Тот безвольно мотнулся.
– Да он помер! Ей-пра! Ей-пра! – забормотал ярыжка, в страхе отдернув руку. – Ей-пра-а!.. Окочурился, братцы!
– Жил в клобуке, а помер в кабаке! – подхватил второй ярыжка.
– Наперед по себе поминки справил, потом и помер! – заметил первый.
– Давай руки, – сказал ярыжка, вынув из-за пазухи веревку.
И Истома покорно отвел руки за спину.
8
Расталкивая толпу, тыча в снег
– Где боярин-то царский? – спросила бабка, решительно шагнув за порог.
– Куда ты, яга? Аль позвали? – воскликнул караульный стрелец, преградив ей дорогу.
– Пусти-ка, малый. Кабы не звали, не шла б! – нашлась бабка и отстранила его рукой.
Стрелец был сбит с толку уже с утра всем тем, что творилось: богатый гость Федор, хозяин Пскова, был поставлен под пытку, а посадская мелкота, кто, бывало, кланялся Федору в ножки, теперь нагло лезла его уличать, и сам царский сыщик велел допускать к себе всех…
Стрелец пропустил и старуху…
Не чувствуя крутизны ступеней, бабка Ариша легко взобралась наверх.
Сумерки башни после яркого дня на миг ослепили ее. Все кругом показалось уродливым, страшным. Искаженные рожи мерещились в каждом углу… Около самых дверей при блеске трескучих свечей она увидала своего Иванку: белое тело его, покрытое кровью, иссеченное кнутом, изъязвленное крючьями и каленым железом, вздрагивая, висело у темной кирпичной стены на дыбе…
Прямо с лестницы кинулась бабка к почти лишенному жизни телу.
– Иванушка! – вскрикнула бабка, схватила повисшую ногу… и отшатнулась: костлявая волосатая нога оказалась ногой Шемшакова.
Старуха растерянно оглянулась. Никто не успел ничего сказать, как она кинулась к деревянной кобыле, где тоже белел обнаженный колодник… Старуха узнала Емельянова.
Федор под пыткой! Бабка вскипела ненавистью.
– Попался, голубь! – злорадно сказала она. – И на богатых, знать, царская правда приходит! Не век тебе кровь пить, ирод проклятый!.. – Она приблизилась к нему. – Сказнит тебя царь, и то правое дело! Спасибо ему ото всех меньших! – продолжала она. – А мово-то внучонка пошто ты губишь?! Чего на него наклепал? Он дите: куды указали насечку секчи, туды он и вдарил. Пошто ж на него плетешь?! Что молчишь, окаянный?! Где малый-то мой?! Тебе за него на том свете…
– Цел он, бабка Ариша! – сказал ей знакомый голос.
Она оглянулась. Рядом стоял Мошницын.
– И ты на него! – повернулась она к кузнецу. – Сам контарь ковал, да и нет, не повез ко злодею. Мальчонку послал!.. А нынче твоя хата с краю! Чаешь, заступы нет у него? Я заступа! – воскликнула бабка, ударив себя костяшками пальцев в грудь.
– Ну-ка, старуха! – потеряв терпение, воскликнул палач.
Он встряхнул бабку за ворот и отшвырнул ее к лестнице.
– Где мой малый? – заголосила бабка и кинулась на палача. – Я тебе за него все печенки, катюга [117]
117
Катюга – кат, то есть палач.
Она внезапно схватила с углей раскаленный железный прут. Палач отшатнулся, невольно прикрывшись рукой.
– Пропал палач! – без усмешки, спокойно сказал от стола царский сыщик. – Не трожь-ка, Савоська, старуху.
– Слыхал, конопатый пес! – с торжеством заявила старуха, снова сунув к лицу палача все еще не остывший железный прут.
– Иди сюда, бешена бабка, – позвал царский сыщик. – Пошто прилезла?
Только теперь, увидев его, и дьяка, и подьячих, бабка Ариша, выронив прут, бухнулась на колени.
– Князь-боярин, голубчик, – жалобно запричитала она. – Внучка схватили на площади! Не погляди, родимый, что нет у него ни деньги на посул! Ни в чем он не виновен, напраслину наплели…
– Постой, старуха. Пустое кричишь про посул. Не емлю посулов! – остановил окольничий. – Кто твой внучок?
– Иванка – внучонок… Жил у того в подручных, – не глядя ткнула она в сторону кузнеца, – а он для того контарь сладил, – так же не глядя ткнув в сторону Емельянова, продолжала бабка, – а Иванка контарь повез…
– Кудрявый мальчонка тебе внук? – перебил царский сыщик.
– Он самый, кудрявый, глаза поднебесны…
– И волос кудряв, и глаза поднебесны, – опять перебил окольничий, – да больно язык уж востер. Нынче на волю его спусти, а завтра он снова в тюрьму…
– Голубчик ты мой, – завопила старуха, схватив и целуя руку окольничего, – ты только на волю его спусти, а я язычок пришью шелковой ниточкой. Что твоя рыбка станет!..
Окольничий усмехнулся.
– А ты, знать, рыбку свою и со дна-то морского достанешь, упасешь от всякой напасти? – сказал он.
– Хоть морским чертям, хоть боярам, весь потрох повыдеру с корнем! – воскликнула бабка.
– Ох, сама языката! Ты свой бы язык-то ушила!.. И внук, знать, в тебя! – оборвал окольничий и обратился к подьячему: – Слышь, запиши, Алеша, – как его звать-то, парня, – «спустить на поруки бабке»…
…И бабка не шла, словно на крыльях летела домой, как трехлетнего внука, за ручку ведя Иванку по улицам Пскова… Ей хотелось всем встречным, знакомым и незнакомым, сказать, похвалиться, как она вырвала своего любимца из боярского плена. Она успела убедить себя в том, что без нее он был бы замучен страшными пытками…
Они возвращались уже по сумеркам. Дома было темно. Дверь оказалась неплотно затворенной, и сторожка настыла.
– Бачка! – окликнул Иванка. – Бачка!..
Никто не ответил.
Привычно достав в темноте из печурки огниво, Иванка высек огня и заглянул на печку. Там спали только Федюнька и Груня.
В прежнее время Иванка и бабка знали, что если Истомы нет дома, то надо искать его в кабаке. Теперь отвыкли от этого. Вина он не пил ни капли… Где он мог быть? Они сидели вдвоем и ждали ею вечерять. Обоим хотелось есть, но они дожидались. Уже наступила ночь.