Остров (др. перевод)

Хислоп Виктория

Когда на следующее утро Лапакис увидел, что его пациентка с трудом втягивает воздух и не может ответить ни на один из его обычных вопросов, он понял, что болезнь Элени перешла в новую и, возможно, последнюю стадию.

– Кирия Петракис, мне нужно посмотреть ваше горло, – мягко произнес он.

Поскольку вокруг губ Элени появились новые язвы, он знал, что ей трудно даже открыть достаточно широко рот, чтобы он мог заглянуть в горло. Но Элени справилась. Однако осмотр лишь подтвердил страхи доктора Лапакиса. Он посмотрел на доктора Манакис, стоявшую по другую сторону кровати.

– Мы сейчас вернемся, –

сказал он, касаясь руки Элени.

Оба врача вышли из палаты, тихо закрыв за собой дверь.

– У нее в горле по меньшей мере десяток новых изменений и надгортанник воспален, – заговорил быстрым шепотом Лапакис. – Мне даже не рассмотреть глотку из-за припухлостей. Надо устроить ее как-то поудобнее… Не думаю, что она долго протянет.

Он вернулся в палату, сел рядом с Элени и взял ее за руку. Похоже было, что за те несколько минут, пока врачей не было в палате, ей стало еще труднее дышать. Доктор уже не раз наблюдал подобные сцены, слишком многие его пациенты проходили через такое, и каждый раз он знал, что ничего не может для них сделать, только оставаться рядом в их последние часы. Больница стояла на холме, из ее окон было видно почти всю Спиналонгу, и доктор, сидя рядом с Элени, прислушиваясь к ее все более затрудненному дыханию, смотрел в огромное окно, выходившее на пролив между островом и Плакой. Он думал о Гиоргисе, который должен был вскоре появиться на Спиналонге.

Элени судорожно, короткими вздохами хватала воздух, ее глаза были широко раскрыты, они наполнились слезами и страхом. Доктор понимал, что совсем не мирным будет конец этой жизни, и сжал руки Элени, словно пытаясь хоть немного утешить ее. Речь шла о двух, возможно, трех часах до того, как наступит конец. Но вот Элени попыталась вздохнуть в последний раз, но не смогла…

Единственным, что мог сделать врач для осиротевших родных, так это сказать, что любимый ими человек покинул мир без страданий. И эту ложь Лапакис произносил уже много раз и готов был повторять снова и снова. Он быстро вышел из больницы. Ему хотелось дождаться Гиоргиса на берегу.

Невдалеке от берега на высоких весенних волнах уже подпрыгивала лодка Гиоргиса. Рыбак был изумлен тем, что доктор Лапакис дожидается его. Его пассажир никогда не появлялся на берегу первым. Но в том, как врач держался, было нечто такое, что заставило Гиоргиса переполниться тревогой.

– Можем мы тут ненадолго задержаться? – спросил Лапакис, понимая, что должен сообщить тяжкую весть здесь и сейчас и дать Гиоргису немного времени для того, чтобы взять себя в руки перед тем, как вернуться в Плаку и рассказать обо всем дочерям.

Лапакис протянул руку, чтобы помочь Гиоргису выйти на берег, потом скрестил руки на груди и уставился в землю, нервно передвигая какой-то камешек носком правого ботинка.

Гиоргис все понял еще до того, как доктор заговорил, он уже видел, что его надежды рухнули.

Они сели на невысокую каменную стенку, ограждавшую сосны, и оба уставились на море.

– Она умерла, – тихо произнес Гиоргис.

И дело было не только в следах изнеможения и горя, оставленных на лице Лапакиса этим тяжелым днем и выдававших страшную новость. Гиоргис сам ощущал, что его жены больше нет в живых.

– Мне очень жаль, – откликнулся доктор. – Но мы ничего не могли сделать. Она ушла спокойно.

Он обнял

Гиоргиса за плечи, а пожилой мужчина, обхватив голову ладонями, разразился такими тяжелыми рыданиями, что слезы падали на его грязные сандалии и оставляли темные пятна в пыли вокруг его ног.

Они сидели так больше часа. Было уже около семи вечера, небо почти потемнело, воздух посвежел и стал прохладным, когда наконец слезы Гиоргиса иссякли. Теперь его глаза были сухими, как хорошо отжатая после стирки одежда, он достиг того момента, когда приходят изнеможение и странное чувство облегчения, потому что первая, самая сильная волна горя миновала.

– Девочки, наверное, гадают, куда это я пропал, – сказал Гиоргис. – Надо нам возвращаться.

Когда лодка уже подпрыгивала на темных волнах, направляясь к огням Плаки, Гиоргис признался доктору, что до сих пор скрывал от дочерей всю правду, не говоря о тяжести состояния их матери.

– Ты был совершенно прав, – попытался успокоить его Лапакис. – Всего месяц назад я и сам еще надеялся, что она сумеет побороть болезнь. Надеяться никогда не вредно.

Гиоргис вернулся домой намного позже обычного, и девочки начали уже беспокоиться. Но в тот самый момент, когда он перешагнул через порог, они поняли, что произошло нечто ужасное.

– Мама, да? – резко спросила Анна. – С ней что-то случилось?

Лицо Гиоргиса сморщилось. Он схватился за спинку стула, сжимая губы.

– Сядь, отец. – Мария шагнула к нему, обняла. – Расскажи нам, что там… пожалуйста…

Гиоргис сел к столу, пытаясь взять себя в руки. Ему понадобилось для этого несколько минут, только тогда он смог заговорить.

– Ваша мать… Она умерла. – Гиоргис чуть не подавился этими словами.

– Умерла! – взвизгнула Анна. – Но мы не думали, что она собирается умереть!

Анна никогда не признавала того факта, что болезнь ее матери имеет только один неизбежный исход. Решение Гиоргиса скрывать от дочерей подлинное положение дел привело к огромному потрясению для них обеих. Как будто их мать умерла дважды, и тот ужас, который они пережили пять лет назад, снова обрушился на них, только еще сильнее. Они теперь были старше, но не намного умнее, чем были в двенадцать лет, и первой реакцией Анны был гнев на отца за то, что тот не потрудился предупредить их заранее и чудовищное событие свалилось на них внезапно.

Половину десятилетия фотография Гиоргиса и Элени, висевшая на стене у очага, помогала Анне и Марии сохранять в памяти образ матери. Но их воспоминания были довольно расплывчатыми, это было просто ощущение некоей материнской доброты и счастливой повседневности. Они давно уже забыли настоящую Элени, у них осталась лишь идеализированная картина матери в традиционном наряде, в длинной пышкой юбке, нарядном фартуке и великолепной вышитой блузке с рукавами до локтя. Элени, с улыбающимся лицом и длинными темными волосами, заплетенными в косу, уложенную вокруг головы, представляла собой некое воплощение критской красоты, застывшей навсегда в тот момент, когда открылся объектив фотокамеры. Окончательность смерти их матери трудно было переварить. Все эти дни девочки лелеяли надежду, что она может еще вернуться, и по мере того, как расходились слухи о неких новых лекарствах, надежды их возрастали. И вдруг…