Остров гуннов
Шрифт:
Галдящие школяры ждали.
– В детстве я уходил на утесы, чтобы видеть сияние залива, – объяснял на примерах, зная, что они не любят скучные философские пассажи. – И они стали родным домом. Как писал в «Собрании песка и камней» в XIII веке буддийский мыслитель страны Ямато Итиеу, назвавшийся Мудзю – Бесприютный: «Когда человек уходит из семьи… довольствуется лишь тремя одеялами и одной чашкой, – тогда для него вся земля между четырех морей становится родным домом. Просторен и велик его дом! Как раз у бездомного дом есть, а был у него дом – вот тогда-то он был бездомным».
Школяры шумно приветствовали этот тезис. Готовы были тут же пуститься по миру на крыше вагона.
Я вспомнил, как совсем ушел из
– Это не значит, что у меня не было дома. Инстинкт родины был во мне всегда. Я жил на моей родине, а не в реальности. Этот инстинкт бросал меня ко всему в мире, что доверчиво откликалось мне (правда, больше это был женский пол). Болезненно и остро переживал все то, что близко. Задыхался от счастья, когда обнаруживал в окружающем родное. В этом чувстве нет умиления от того, что ты хочешь делать добро, или эгоистического желания принадлежности любимого тебе. Это чистое приятие родного, кому могу сделать все, чтобы ему было хорошо. И в душе звучали стихи, хотя я не поэт. Здравствуй, гулкий вокзал, – откуда здесь запахи угля, с детства бездомного мне открывавшие мир? Наверно, это самый сильный древний инстинкт, о котором знал наш поэт Пушкин. Два чувства дивно близки нам, в них сердце обретает пищу – любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам. Это не о конкретных безалаберных родителях, взбалмошной матери, бившей его по рукам, и глупых гувернерах. Это – о той родине, на чьем пепелище он мог бы успокоиться. Где можно быть и циником, и ловеласом, и низким, но не так, как вы. «Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок – не так, как вы – иначе…».
– Да, мы догадываемся, о чем вы, – сказал любвеобильный Мундюх. – Это киски. В них сердце обретает пищу.
– Кстати, о кисках, – перекричал я сильно возбудившуюся толпу. – Помните, читал вам Пушкина «Я помню чудное мгновенье – передо мной явилась ты?» Стихотворение, положенное на музыку. Это – не совсем о любви к киске. Поэт признался в письме к другу: пишешь мне о мадам Керн, которую с помощью божией я на днях…
Ликование было такое, что все замахали шпагами и даже в избытке эмоций устроили краткое фехтование. Признаться, и у меня это письмо тоже запечатлелось в мозгу.
– Наверно, творчество исходит из одиночества, истерзанности от постоянных сомнений, болезненности. В этом нет ничего здорового. Наш Чехов писал: «Я жил один и умру один». Это не к вам. Вы сумеете изловчиться и не остаться одни. Но как только поймаете кайф, будете с великими наравне. Но лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется… Ведь, каждый знал мгновение, когда был велик. Когда предпочитают выражаться стихами.
Я польстил им, чтобы вызвать эмоции. Школяры одобрительно поаплодировали.
Донести мою мысль могла только поэзия. Я беспардонно использовал вдохновения великих соотечественников, и даже принес в жертву Есенина, раскрывая объятия роще Академии:
– Милые березовые чащи! Ты, земля! И вы, равнин пески! Перед этим сонмом уходящих я не в силах скрыть моей тоски. Особенно этого поэта любили зэки, сидевшие в темницах.
Мои слушатели замолчали. Видимо, что-то поняли. Как те самые зэки.
– Так что же такое бегство из бездомности? – вдруг спросил Владимр. Я озадаченно продолжал:
– Значит, не поняли. Не инстинкт слабости и силы, не страх, а неприкаянность сводили людей друг с другом, чтобы спастись. Родство друг с другом, стремление к безграничной близости и доверию. Даже сама природа из сострадания бросает мужчину и женщину друг к другу, наградив наше слияние высшим физическим наслаждением. Прав шлягер: «А как на свете без любви прожить?»
Тут мои школяры снова оживились и зааплодировали.
– Инстинкт разума лишь
– А что же тогда своеволие? – спросил Мундюх.
– Это все равно, что ломать свой дом. Путь обратно в одиночество.
– Вы говорите о свободе, – догадывался Остромысл.
– Свобода не может повредить дому, где нашел спасение.
– А наслаждения? – спросил красавец Мундюх. – Разве не в них заключается дом?
– Стремление к наслаждению? – посмотрел я на красавца Мундюха. – Это тоже спасительная встреча одиночеств, переходящая в сладостное облегчение, после которого снова бросает в новые наслаждения. Только здесь природная обязанность мужчины продлить род заменяется кратким наслаждением. Все в человеческом существе – это стремление к бесконечной общности. Игры в вашу любимую лапту, и все, что вываливается из зрелища живых теней, и жажда путешествий, открытий того неведомого, что за океаном.
– А что же тогда семья? Это же высшая близость.
– Любовь и семья – это зенит дома. Но никакая семья не спасает от одиночества. С увеличением семьи беспокойство не утихает. У нашего великого Льва Толстого, которого вам еще предстоит узнать, родилось тринадцать детей, но он хотел весь мир сделать близким.
– Тогда каково е страдание? – спросили Аспарух, Васих, Курсих и Крека. – Тех, които не получили нищо, вопреки жажде любви?
– Есть такие теории, попадающие пальцем в небо. Что жизнь – это страдание. Ибо родившись, мы стремимся к смерти. Нет, жизнь – это уход из страдания в то высшее исцеление, которое может прервать только катаклизм вселенной, подобный извержению природы, унесшей наше прежнее жилище. И то, если наше стремление к дому не преодолеет его, уносясь на дружественную планету благодаря своим технологиям.
– А смерть?
– Это мучительный конец отпадения от близких, на самом дне отставленности от всего человеческого. Правда, там достигается окончательное успокоение, которого вы не хотите.
Я вдруг вспомнил, что о «заброшенности» и «бездомности» человеческого существа, «стоящего в просвете бытия», писал философ Хайдеггер. Претило только вылезшая из него змея национализма, в котором он увидел спасение от безликости и усредненности.
Толпа посторонних редела, кто-то проворчал, уходя:
– Вижте, чужденец заявляет чето чудное. Бог ще накаже.
Я осознал: никто не хочет, чтобы ограничили его желание жить, как хочет.
И ощутил тщетность моих слов. Увы, наверно только умножаю недоброжелателей.
– Но где страна, где есть такая близость, выплескивающая поэзию? – спасал положение Остромысл.
Я ободрился.
– Есть такая страна!
Наверно, так чувствовал себя Ленин, бросивший в лицо буржуям, что есть такая партия.
– Это моя родина, откуда я прибыл. Там, после самой страшной в истории войны, люди вдруг ощутили в себе весь ужас разрушения дома. И этот ужас сделал людей другими, они вспомнили, что любят один другого, и создали новый Общественный договор, основанный на понятиях любви, а не законах и запретах, вернее, воровских понятиях. Там никогда не забывают о чувстве бездомности, особенно после открытий других планет в галактиках, когда, не найдя там братьев по разуму, человечество ощутило свое одиночество во вселенной. У вас это выражается в неопределенном томлении.