Остров Инобыль. Роман-катастрофа

Шипилов Николай Александрович

— Ровно в двадцать один час, — приглушенно сказал налоговый инспектор Андрей Прокопыч, — его садовник, шофер и телохранитель Максим поведет гулять двух бассетов… Без намордников, заметьте!

— Пробегусь по поселку, пока светло, — сказал Сувернев, глядя на часы. Было без четверти девять. Агент Колотеев уже перебирал в задумчивости телевизионные каналы, как усталая дева перебирает жгутики косы.

— Меня звали на завтра картошку окучивать… Имейте ввиду….

Федор Федорович с инспектором говорили о преимуществах чистого медицинского спирта перед всеми его производными.

Навестив спящего в обнимку с трубкой радиотелефона своего друга, Сувернев объявил всем:

— Ночуем здесь…

Затем

испачкал свои туфли и руки соком сырого мяса, которое размораживалось в кухонной раковине, навернул на ствол пистолета глушитель, удобно приладил его в наплечной расстегнутой кобуре и пошел на Царапина-стрит.

А доктор Федор Федорович и налоговый инспектор Андрей Прокопыч разговорились о тонких материях сна. Началось с того, что доктор задал вопрос о том, долго ли спит Чугуновский и как спит. Инспектор отвечал, что тот спит, как в летаргии. Как медведь или муравей.

— Он говорил, что уходит в какой-то черный мир… — рассказывал инспектор. — Я ему сказал, что пить меньше надо. И таблетками не закусывать тоже. Таблетками-то этими! Тогда и летаргии не будет…

— Нет! — как будто ставая точку на долгом внутреннем разговоре с собою самим, сказал доктор. — Нет, в летаргии человек не видит снов. Это подобно смерти. Мнимая смерть. Иногда и хоронят даже. Я привез компьютер, сделаем анализ крови… Думаю, ничего страшного, какие-нибудь экстракты опия, индийской конопли…

— Бр-р!

— Судя по тем снам, пересказ которых я услышал от вас, пока ничего угрожающего жизни Валерия Игнатьевича нет. В общем, у меня есть предположение, что кто-то хочет вызвать у нашего подопечного состояние, подобное галлюцинаторному…

— Вроде белая горячка?

— Вроде того… И тут возможны варианты…

— Я ему говорил: она тебя травит!

— Ну, это уже не наше дело, а дело следственных органов… — доктор увлекся и продолжил о своем деле, усаживаясь удобнее в кресле с чашкой остывающего чая. — Понимаете ли, ведь не только у больных, но и у психически здоровых людей псевдогаллюцинации имеют характер стойкости и непрерывности! При обыкновенных чувственных представлениях образы все же туманны, аморфны, расплывчаты, как миражи. Они находятся как бы внутри черепа, а не проецируются вовне. В случае же с псевдогаллюцинациями — тут, коллега, пас! Тут имеет место быть чувственная законченность! Вы понимаете, о чем я говорю? Второе. Если зрительные фантазии вы можете вызвать сами и сам же их изгнать из пределов сознательного, то псевдогаллюцинации возникают спонтанно, то есть самопроизвольно, а избавиться от них усилием воли невозможно… Вы говорите, нашего клиента все время расстреливают или вешают эти химеры?

— Да-а! — проникся соучастием в столь тонком научном разговоре инспектор. Черные брови его, как две озабоченные гусеницы, то сползались к перекрестку переносицы, то удалялись от нее, выдавая работу мысли. — И что вы думаете по этому поводу, доктор?

— Вы, разумеется, понимаете, Ватсон, что лишь при paranoia acuta et subacuta возникает логическая связь между псевдогаллюцинациями. Нашего доброго хозяина, как я понимаю, расстреливают всегда разные люди, и это значит, что его сны — пока всего лишь следствие какой-то латентной тревоги. Какого-то подавленного сознанием стресса…

— Федор Федорович, дорогой мой старина! Какой еще стресс! Какой еще пассаж! Можно ли жениться в пятьдесят с лишним лет! И на ком?.. На свиристелке с дырочкой! Ведь вы подумайте!.. — опять было вернулся к основной своей теме инспектор, но доктор выставил перед собой растопыренную пятерню, протестуя и защищаясь.

Он говорил:

— Вижу! Я вижу, что вам искренне жаль нашего страдальца! Но оставьте ему право ошибиться, как Господь Бог оставил его всем нам… Ведь он счастлив,

не так ли? Оставьте же каждому его заблуждения. Зачем человеку смертному знать какую-то истинную правду о себе? Не будем отнимать у человека его иллюзий. Итак, что еще можно отметить при анализе той скудной информации, которой располагает наша медицинская комиссия? Остановимся пока на том, что галлюцинаторной навязчивости в снах нашего больного пока нет…

— Интересно! — с неподдельным интересом воскликнул инспектор Андрей Прокопович. — А будьте добры, доктор, просветите простофилю: могут эти самые химеры взять, например, за хобот, да и увести подальше от нашей земли, а?

— А кто нам об этом расскажет? Хобот у слона, а слон, как всем известно, мудро молчит. Если кого из людей и увели, так они тоже помалкивают. Там, надеюсь, другой, иной язык. А мы имеем дело с живыми людьми, говорящими на изысканном суржике!

— На чем, на чем мы говорим, прошу прощения?

— На суржике, инспектор. Но теоретически то, о чем вы говорите, возможно. Вполне возможно. Если химеры возникают, когда ваши глаза открыты. То есть вы не спите, а бодрствуете. Или находитесь в состоянии paranoia hallucinatora subakuta. Вот к этому, быть может, и готовят нашего господина Чугуновского…

— Товарища, — поправил инспектор.

— Как будет вам угодно, — согласился доктор.

19

Напевая тихонько «Манит сень акац-ц-ций прогуляц-ц-ца…», Сувернев начал обход новорусских отрубов с улицы Серостана Царапина, борца за эксплуатацию человека человеком. Он вынул из кожаного чехольчика перочинный нож, срезал гибкую лозинку тальника и идет, не спеша. Где крапиву лозинкой раздвинет и посмотрит на какое-то мелкое животное, где камушек из-под ноги сковырнет, где по песку начертит вензеля. Кажется он со стороны скучающим бездельником, но полные губы его утончились, втянулись в полость рта. Лишь кончик языка быстро, по-змеиному, выскакивает наружу и увлажняет эти губы. Антон Николаевич продумывал план захвата Крутого.

Вечерело, но свежестью и не веяло. Такую влажную духоту младший лейтенант Сувернев проклинал на своем первом марш-броске с полной боевой выкладкой и в противоатомном костюмчике. Потрескивали электричеством небеса и вспыхивали далекие зарницы, словно кто-то прикуривал в заоблачной засаде.

Ровно в девять десять Антон Николаевич встретил широкоплечего усача, в казенном камуфляже и с казенным же взглядом человека, принадлежащего не самому себе, а службе. Все лицо его было залито здоровым румянцем, словно кто-то взял и обмакнул его лицом в ведро с киноварью. Это был бывший майор Василий Тарас — брат-близнец начальника свалки полковника Тараса. Он вел на сворке двух матерых бассетов, которые, как боевые машины в руках неумелого водителя, то швыряли мощные тела из стороны в сторону, то делали курбет, то пытались уволочь своего поводыря вдогонку за мальчишкой-велосипедистом. В их поползновениях наблюдалась стадная согласованность, а морды при этом не выражали ничего, кроме презрения к внешнему миру.

Антон Николаевич, как человек не совсем трезвый, а потому беспечный и потерявший осторожность, шел встречным курсом, напевая тихонько и помахивая своей палочкой наподобие дирижерской. Уже метрах в десяти от предполагаемой точки рандеву собаки стали рвать и натягивать сворку в его сторону столь мощно, что из-под задних лап летели земля и гравий.

— Стоять! — сначала говорил, потом кричал румяный садовник. — Стоять, Псой! Стоять, Сысой!

Они рычали, тянули его в сторону кровавой будущей жертвы. И вот уже их пенные пасти в считанных сантиметрах от глотки двуногого, который кричит: