Остров обещаний
Шрифт:
Мужчина в строгом пальто безошибочно находит меня среди праздно гуляющих горожан. Приподнимает шляпу в приветствии.
— Половина жизни позади. Не страшно? — говорит Импресарио.
Такие, как он, настигают меня везде. Среди оживлённой улицы, в полупустых кофейнях, когда гуляю с сыном, когда пытаюсь работать, когда засыпаю на старом диване в гостиной. И задают вопросы, на которые не хочу отвечать…
Я всего-то выскочил из офиса пройтись по бульвару и хоть немного оттаять от зимней хандры. Ещё секунду назад мартовское солнце дарило необоснованную надежду на лучшее.
Импресарио
— Не страшно, — мычу сквозь зубы. Настроение безнадёжно испорчено.
— У тебя ведь на эту жизнь были другие планы? — улыбка Импресарио наливается елеем.
Да, другие планы. Мартовское солнце меркнет и мимикрирует под декабрьское. Собственная художественная галерея, выставки — этого уже не случится. Я хотел рисовать по-настоящему и быть востребованным. Но приходится клепать рекламные постеры. У меня ведь семья и обязательства. А жить, как Модильяни, я не способен. Столько не выпью и так не нарисую.
Импресарио молчит. Ему и не надо говорить, чтобы погрузить меня в тягучее и безысходное. Он просто идёт рядом, как немое напоминание.
Разворачиваюсь и возвращаюсь в офис. Механически делаю набросок — очередной бессмысленный заказ. Художественный вкус и фантазия не требуются. Нужно просто моё время, которое мог бы потратить с большей пользой. Мог бы. Но не сумел.
Забираю сына из садика. Проверяю, застегнул ли Павлик куртку, на месте ли рукавицы, свои ли ботинки надел. Всё будто бы в порядке. С ним. Со мной — нет.
Инна злится — мол, мало общаюсь с ребёнком. Чаще предпочитаю молчать. Ведь каждое моё слово будет пропитано отчаянием. Это не то, что я хотел бы отдать сыну.
Зато Павлик не умолкает. Мы доходим до сквера. Сын пересмотрел все сериалы про Супермена и настойчиво спрашивает, умею ли я летать.
— Полицейские этого не любят, — уклончиво отвечаю и поглядываю Павлику за спину.
Я столкнулся с Эвридикой в узком коридоре детского сада. Она носит шарфы в любую погоду, даже летом кутается в почти прозрачные, шёлковые. Сейчас в клетчатом, кашемировом, обмотанном в три слоя. Кажется, Эвридика постоянно мёрзнет. Рядом с ней крутится девочка лет семи. Веснушки, светлые волосы, серьёзные глаза. Будь у меня дочь, выглядела бы так же.
Эвридика и девочка останавливаются у фонтана, наблюдают за нами. Они никогда не подходят близко. Даже если забредают в квартиру, стараются не попадаться на глаза. Только и замечу — мелькнет шарф Эвридики или тугая коса девочки.
Пятилетний сын начинает оглядываться и ёжиться:
— Пап, пошли домой.
Нам не сбежать. Думать об этом не хочется.
Беру Павлика за руку и увожу подальше от сквера — к дому. Не оборачиваюсь.
Эвридика не похожа на Лизу, но когда смотрю на неё, вспоминаю девушку из прошлого. Двадцать лет назад я обещал Лизе любить её всю жизнь. Тогда и написал первую работу — её портрет. Если вдруг она бросит меня, мечтал я, останется память. Я ещё не знал, что Лиза беременна. И что захочет избавиться от моего ребёнка. Потом она холодно сообщила — девочка. Моя
Невольно ускоряю шаг. Во дворе уже почти бегу. Павлик еле успевает за мной.
Захлопываю дверь. И изо всех сил пытаюсь казаться нормальным.
Из кухни выходит Инна. Моментально оценивает обстановку. Моя кислая мина, Павлика — растерянная.
Она поджимает губы и срывает передник. Отдышавшись, замечаю, что Инна в нарядном платье.
У нас дата? Юбилей? День рождения? Жена бросает меня? Я с ней почти согласен — это будет справедливо.
В юности, пока не оброс обязательствами и долгами, думал — близкому человеку можно рассказать всё. А теперь… Теперь думаю: правда их убьёт. Всеми силами я должен уберечь любимых от своего издёрганного в клочья внутреннего мира. Слишком часто встречаю гостей с острова, чтобы сомневаться в этом.
Помогаю ребёнку раздеться. Простые действия не дают сойти с ума. Тёплая ладошка Павлика хватается за мою руку. Чувствую тепло и обжигаюсь любовью. Редкие вспышки света на чернильном небосводе. Запрещаю себе думать о чём-либо ещё. В эту секунду я счастлив.
Мы моем руки, раскладываем рюкзак, я достаю из шкафа домашний костюмчик Павлика, на груди — летящий на фоне небоскрёбов Супермен. Моему сыну нравятся герои комиксов. Я тоже хотел бы стать для него героем.
На кухне подозрительно тихо.
Инна стоит у окна. Тёмные волосы разметались змеями по красному платью. Напряжённая спина. Не люблю таких спин.
— Что случилось?
Инна резко оборачивается. Пусть бы накричала, но жена говорит устало:
— Ничего. В том-то и дело, что ничего.
В окне за её плечом маячит силуэт Эвридики. Видела ли её Инна? Надеюсь, нет.
— Мне надо уйти. Уложишь Павлика спать?
— Да, — соглашаюсь. И не осмеливаюсь спросить куда.
В гардеробной нахожу два собранных чемодана — маленький и большой. Вот и ответ.
Старик обычно приходит к ночи. Приносит с собой расшатанную табуретку, садится у дивана в гостиной и начинает вспоминать. Обрывки историй и судеб. Я не перебиваю. Жду фразы, которой боюсь больше всего.
— Ты его не спас, — наконец говорит Старик.
— Отец был неизлечимо болен. Его никто бы не спас.
Каждый раз пытаюсь оправдаться. И сам себе не верю. Я должен был что-то придумать. Бывают же чудесные исцеления, ошибочные диагнозы. Бывает, что жизнь поворачивает вспять. Но наша не повернулась. Отец сгорел за полгода от рака — я чувствовал такую беспомощность, что не находил в себе сил даже говорить с ним.
— Ты его не спас, — повторяет Старик.
— Да, не спас, — сдаюсь я, и тяжесть упрочняется в моём сердце.
Старик, кряхтя, поднимается и, шаркая тапочками, уходит за дверь. Мне остается табуретка.
Раньше боялся, что Инна или Павлик заметят Старика. Но он всегда настигал меня в одиночестве. Табуретку я прятал. Выносил в подвал. Выбрасывал в мусорный контейнер. Рубил на части. Однажды сжёг. А она появлялась снова и снова.
Сегодня не усну. Брожу по квартире, не решаясь смотреть в окно. И так знаю, что там увижу.