Остров традиции
Шрифт:
Тут вкрадчиво заворковала Маргарита:
– Анхен, да мужиков хлебом не корми, дай им побазлать за политику… А то у нас с тобой свои бабские секреты, а мужчинам что – скучать?
Конрад оценил заступничество.
– Он когда-нибудь оставит папу в покое?
– Ну что ты, вот приехал человек… повидал что-то там… а и рассказать некому…
– Ладно, идите. Но не более часа, – смягчилась Анна.
– Слушаюсь, – сказал Конрад.
Обрадованный, взлетел он по ступенькам. Обрадовался и Профессор его появлению. Ведь Анна, когда из города приезжала, ни капли информации не расплёскивала: что ни весть, то дурная. А старик, между прочим, из всех женщин правду-матку пуще всех любил,
(А внизу Конрад оставил включённым кассетный магнитофон, из которого почерпнул сведения о Маргарите. Всё, что далее сообщается о жизни этого нового персонажа, есть расшифровка Конрадом его прямой речи и преобразование оной в «кривую речь», то есть, пропущенную через фильтр восприятия Конрада. Магнитофон он включил, конечно, не ради Маргариты, а ради Анны, всячески желая раскрыть её тайну. Но учтём: самой большой кассеты хватает всего на 45 минут).
Маргарита кантовалась на Острове Традиции уже третий день, но всё никак не удавалось потолковать с подругой после рекордно долгой – двухлетней разлуки: не до праздных базаров было, урожай надо собрать на зиму, собрать и сберечь – огурцы засолить, капусту заквасить, в погребе соответствующий микроклимат установить. Сменила Маргарита модный столичный прикид и – за лопату.
Лишь когда аврал на огороде кончился, Анна нашла время выслушать гостью. Главное она уже знала: Маргарита вышла замуж.
Конрад про визит в город Профессору ничего не сказал. Он гнул свою линию:
– Заметьте, Профессор, что столько толкуя о справедливом общественном устройстве, интеллигенты не способны создать даже первичную ячейку общества – семью. Вот мы сетуем на зловредных чужих дядей, которым так легко дали себя перестрелять, пересажать, уморить голодом, а недобитых – споить и накормить ядохимикатами. А часто ли «мы» задавались вопросом – а что лично «мы» сделали для улучшения генофонда нации?
– Ну почему же, я вот женат был… дважды. И двух дочерей породил, не считая сына от первого брака.
– Замечательных дочерей… Ну к вам-то лично я претензий в этом смысле не имею. Но согласитесь, что в вашей среде вы – счастливое исключение.
– Да уж. Многие мои знакомые вопрошали как в стихотворении нашей любимой поэтессы: «Стоит ли рожать / Для тюрьмы так много поколений?»
– А ведь казалось бы, чего проще: если в твоём ареале доминирует враждебная тебе порода homo soveticus – способствуй размножению собственной породы, плоди каких-нибудь несоветских homo, и как можно больше. Глядишь – в один прекрасный день несносные «совки» окажутся в меньшинстве.
– Наш брат всерьёз опасался, что любое здоровое потомство неминуемо заразит своими хворями всеядная «среда». А не заразит – того хуже, искалечит.
– А было ли легче единственному детищу интеллигентных родителей адаптироваться к социуму, когда его сверстники из урловых семей, чуть что, позовут на помощь старшего брата, да не одного?
– Вы правы: дебилы размножаются, как клопы, а вот неврастеники – не размножаются вовсе. Увы, среди худосочного интеллигентского племени дебилы практически не встречаются, а вот неврастеников – пруд пруди.
– Вот-вот. Хлипкие хлюпики, тщедушные комплексушники, мечтательные романтики «не от мира сего», мужебоязненные «синие чулки» по определению воспроизводить себя не могут.
– Добавьте ещё: кто может «по определению», не может по убеждению. Пелёнки и погремушки отвлекают от научных изысканий, религиозных исканий, политических баталий… Но постойте: разве не во все века так было? Например, величайшие мыслители, как правило, были бессемейны и бездетны. Смотрите: – профессор начал загибать пальцы. – Платон, Декарт, Кант, Кьеркегор, Ницше… Гегель вот исключение. А Ньютон и вовсе похвалялся тем, что за всю свою
– Так во-первых, сегодняшним интеллигентам далеко до Платонов и «быстрых разумом Невтонов», а во-вторых, все вышеперечисленные гиганты творили в те времена, когда господствующим классом был «образованный», а шкала ценностей – «незыблемой»! Филистерский отпрыск Шопенгауэр мог позволить себе роскошь бесплодия, будучи спокоен, что отпрыски любой из тысяч многодетных филистерских семей будут равняться на него, Шопенгауэра. Но сейчас, когда дети филистеров равняются на одних шварценеггеров, вся надежда лишь на таких, как вы.
Для всех маргаритиных подруг, за исключением Анны, давным-давно прозвучал свадебный марш Мендельсона, для иных и не однажды. Сама Маргарита на рынке невест котировалась довольно высоко. Ей предлагали руку и сердце блестящие кавалеры – физики-ядерщики, менеджеры совместных предприятий, тренеры по бодибилдингу. Только ей казалось, что весь их блеск и лоск меркнет перед сиянием её внутреннего мира. Табуны поклонников льстили её самолюбию, но самолюбие же диктовало ей: береги себя для Прекрасного Принца. Проза замужнего прозябания ничего не значила по сравнению с поэзией полнокровного бытия вольной художницы. С калейдоскопической быстротой сменяли друг друга увлечения и приключения, катастрофически не хватало времени: Маргарита писала маслом, писала чернилами, играла на органе, играла в рэндзю, выпиливала лобзиком, занималась восточными единоборствами. Она совала свой симпатичный носик в самый эпицентр текущих событий, регистрировала и ретранслировала сведения, сообщения, слухи, сплетни.
Волны перемен сотрясали прогнивший корпус корабля «Страна Сволочей». Корабль носило по штормящему океану политических страстей, буйные ветры отчаяния срывали паруса и ломали мачты, подводные рифы экономического кризиса дырявили обшивку, пробоины дефицита зияли в трюмах, потоки инфляции хлестали через ватерлинию прожиточного минимума, кормило власти вырывалось из рук растерянных рулевых, цунами народного негодования смывали их за борт. Прочитав у любимой поэтессы «Я всегда была с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был», Маргарита с головой окунулась и в эту стихию. Отныне она зналась с демократическими демагогами, распространителями радикальной прессы, застрельщиками популистских акций. Они увлекли её на улицы и площади, где у стен номенклатурных чертогов митинговала чернь.
Надрывались полицейские матюгальники, скандировались хлёсткие лозунги, порхали подстрекательские листовки. Лучи прожекторов проходили в кольца маргаритиных волос, щипали её за ладные ягодицы, шипами впивались в глаза. Грязные бесформенные ботинки отечественного производства то и дело пребольно наступали на её новенькие импортные сапожки. Вокруг неё бесновалось драное драповое бросово-мусорное месиво. То – массы. Пупырились на носах прыщи, топырились в ушах хрящи, упырились над зубами свищи, зырились хищные зыркалки, всё это пузырилось, дыбилось, глыбилось, бычилось, крысилось, злыдничало, клацало, лязгало, бряцало, хряпало, брехало, цапало, хапало, брызгало, изрыгало, разгрызало, кромсало хрупкий хрусталь маргаритиного мира. Хмурые хмыри, блажные жлобы пыжились вершить суд истории. Орали, сменяя друг друга, ораторы – перечисляли бесчисленные бедствия народные и требовали к ответу виновных. Ответная овация свидетельствовала: в толпе ни одного виновного нет. Маргарита не была сильна в физиогномике и не добралась до Ломброзо, но фильтруясь через неё, зависшая над площадью свинцовая злоба обращалась не на коррумпированную партократию, не на кровопивицу-мафию, а на этих, стоящих рядом. Плохо вымытые, плохо выбритые, помоечные хари потенциальных уголовников либо палачей – искажённые праведным гневом, они искажали её понятие о праведности.