Остров традиции
Шрифт:
– Я думал, у вас особо злая собака, - признался Конрад.
– Да, был Трезор, был... Да весь вышел. Камнем в висок угостили... пацанва... Так вот, дочка меня - бережёт. Всю свою жизнь ради меня губит - в её-то годы бессменно при папаше... А папаша плох, совсем, видите ли, плох. Вот, грозился вниз спуститься - ан слаб'o: слез с кровати - а всё тело как стальными обручами сдавило.
– Я... я очень прошу простить... что я вас... потревожил. Мне, конечно, очень неудобно...
– зачастил Конрад почти без интонаций.
– Да бросьте вы извиняться, молодой человек, - оборвал профессор.
– С тех пор, как отставили от университета, людей живых почти не вижу. Раньше хоть соседи заходили, а дочка и тех распугала...
– Я вашу дочь понимаю, - вставил Конрад.
– Времена такие, излишняя осторожность не повредит.
– Времена противные, -
– Хотя у меня информация скудная. Живу как на необитаемом острове; представления не имею, что творится. Вон гостит у нас парнишка - из столицы приехал - ну я затрахал его расспросами, он ко мне теперь и носа не кажет. Скучно ему со старым занудой. Прошлой осенью телевизор сломался... Стефан всё хорохорится: "Починю, починю"... а надо ли?
– Передачи-то пошли кошматерные, всё хэви метал или как его там... Умные разговоры диктатура прикрыла. Вот... прессу штудирую, между строк читаю... весёлого, видать, мало... и приносят крайне нерегулярно... У почтальона месяцами запои, загулы - так и кукуем, ничего не ведаючи. Ждём, что в один прекрасный момент заявится террорист с бомбой. Вы не террорист с бомбой?
– Нет.
– Я вижу, что нет. А дочка не уверена. На лбу не написано, кто вы такой. А всюду постреливают... Гражданская война, так?
– Война всех против всех, - (с ухмылкой).
– Да, да... А мы только догадываемся. Вон, "Истинную правду" два месяца не приносили.
– Так её закрыли, "Истинную правду".
– Как так закрыли?
– То ли ещё будет, профессор. На прошлой неделе "Ведомости" приказали долго жить; на очереди "Голос отечества".
– Вот оно что! Диктатура обойдётся без печатного слова!..
– Боюсь, всё куда проще, - комариный голосишко Конрада потихоньку раскачивался, крепнул, и даже дохленькие обертоны проскальзывали порой.
– Во-первых, бумаги в стране нет и взяться ей неоткуда, потому как и леса почти не осталось.
– Стоп, - профессор, если бы смог, непременно подпрыгнул бы.
– Ведь академик Эрлих в своё время разработал программу экологического возрождения, и государственный совет её одобрил...
– Одобрить одобрили, только не реализовали. Ни средств, ни желания. Опилки легче производить, чем хлорофилл. Самогон из них хороший.
– Так-с... Это же катастрофа! Мы и были-то на пороге катастрофы... Взялись бы за программу Эрлиха, неизвестно ещё, удалось ли бы кардинально что-то изменить...
– Ну... вот за неё и не взялись. "Научный вестник" поднял было бучу...
– И "Вестника"-то сто лет не видел...
– ...тут и его прикрыли. Через три года сволочи забудут, что такое бумага.
– Однако здесь есть и позитивные стороны, - вздохнул, осклабясь, профессор.
– Бюрократам не на чем будет тискать инструкции.
– Но бумаги нет - не самое главное. А главное - слишком мало осталось людей, умеющих читать, и совсем не осталось умеющих писать.
– Да-да, - с жаром подхватил профессор.
– Читаю газеты и не понимаю: не то заборно-сортирная лирика, не то "весёлые случаи на уроках родного языка"...
Было поколение. Счастливо начинало. Сокрушило идола, ревизовало религию. А как снова закрутили гайки, двадцать лет самоотверженно сражалось с ветряными мельницами и при малейшем изменении направления ветра пошло ва-банк. Тени перестрелянных отцов взывали к отмщению. Вытащили фиги из карманов, назвали вещи своими именами, поставили ребром вопросы. Профессор Клир был из этого поколения - он умел ставить вопросы. Тридцать лет назад, в первую "оттепель", он даже умел давать ответы - но теперь ответ должен был дать многомиллионный спившийся народ с порченным генофондом и в одних рубашках - которые к телу ближе. Народ, привыкший безмолвствовать, ответил смачными матюгами.
Страна Сволочей называлась страна. Она всегда была прекрасна и всегда была несчастна, имела в прошлом великую историю и необычайный духовный потенциал. Поколение Иоганнеса Клира было последним, пытавшимся творить великую историю и сохранить духовный потенциал.
Старое поколение стало, на три четверти вырубленное, поколение инфарктников и инсультчиков. Молодость всё знала, да знать не хотела, а старость-таки - не могла.
Заклинило. Угомонились.
Любящая дочь Анна отвела на беседу больного отца с плешивым пришельцем два астрономических часа. Но к исходу этих двух часов Конрад только-только подошёл к объяснению цели своего визита. Истосковавшись
Вот спрашивал профессор: жив ли его сверстник и соратник Вернер Клепп? Конрад с готовностью отвечал: компания мальчиков, откушав анаши и С2Н5ОН погожим вечером просверлила дырочку в черепе погружённого в свои глубокие мысли учёного, и его талантливые мозги через эту дырочку вытекли в непроходимую лужу посреди главного столичного проспекта. Профессор спрашивал: каков репертуар театра синтетического искусства? Конрад отвечал: в здании театра ныне кооператив по сбыту контрацептивов, репертуар кооператива скуден, а услуги стоят от восьми до десяти литров самогона, то есть недёшево; а что до труппы, так она разбежалась, после того как главреж г-н Эрих Никлаус, пережив душевный разлад в связи с отсутствием публики на спектаклях, слинял за кордон (по слухам, имеет успех). Профессор спрашивал, сколь свободно продаётся в магазинах спиртное, столь часто поминаемое собеседником. Конрад отвечал: а вообще не продаётся после серии аварий на винзаводах со многими тысячами жертв, зато правительственным указом сняты все ограничения на кустарное самогоноварение, и каждый, кто таковым увлекается (а увлекается как раз каждый) находится на самообслуживании. Профессор спрашивал: а как обстоят дела со снабжением населения продуктами. Конрад отвечал: а никак, если закрыть глаза на всё более частые случаи каннибализма, ибо все мясные породы скота поразил поголовный мор, так как оказалось, что травленные ядохимикатами корма - слишком суровое испытание для привередливых скотских желудков. Профессор менял предмет разговора: а как нонче насчёт прав человека - например, чинят ли препятствия желающим отъехать навсегда? Конрад хохотал: а чего чинить, все, кто что-то умел, давно уже отъехали, остальных же заграница сама кормить отказалась, - и подкреплял свои наблюдения статистикой: страну покинуло 79% членов профсоюза литераторов, 98% членов академии наук, а обладатели консерваторских дипломов - в полном составе. Недоумевал профессор: а что же вообще консерватории? Конрад успокаивал: а ничего, их больше нет - зато учреждён институт попсовой культуры, где учат диск-жокеев, как изящнее схохмить, чтобы весь зал ржал. А как?
– спрашивал профессор. Конрад мотал головой: когда-то за такое на пятнадцать суток гребли.
Собеседники двигались индуктивным путём - от частного к общему. И вот, когда любопытство профессора иссякло под натиском неутешительных фактов, когда взгляд его остекленел, а пульс катастрофически зашкалил, гость с большой земли набрался духу и перехватил инициативу.
Он наконец-то получил возможность представиться (Конрад Мартинсен и т. п.) Не преминул также добавить, что происходит из интеллигентной семьи. Затем вкратце изложил свою биографию, расцвечивая лирическими отступлениями факты, зарегистрированные в документах. Его рассказ изобиловал грязными ругательствами в адрес собственной персоны, посыпанием головы пеплом и битиём себя в грудь. Затем Конрад обрисовал статус-кво: в настоящее время он демобилизованный солдат без средств к существованию, без надежды трудоустроиться, с расхристанной психикой и букетом внутренних болезней.
– Позвольте, - подивился впавший было в кому профессор.
– Как же вы в таком... возрасте... попали в армию?
– То был свободный выбор, - сказал Конрад.
– В своё время, когда мои сверстники облачились в хаки, я закосил по психстатье. Всё нормалёк было, статья в принципе неснимаемая, а после двадцати восьми - дыши совсем свободно... Да вот накануне этой знаменательной вехи я понял: нужна основательная встряска, чтобы собрать себя по осколочкам воедино. И принял решение. Ринулся обивать военкоматские пороги. Сперва подумали - вконец мужик рехнулся. Всюду недобор - одни призывники внаглую уклоняются, у других - черепно-мозговые травмы, третьи - просто дебилы... И тут нате вам - доброволец... Прошёл переосвидетельствование, признали здоровым. То есть, конечно, не признали, но написали "здоров". Логика такая: чем ты, засранец, лучше нас?
– Мы своё в траншеях отгорбатили, а ты на гражданке, лёжа на королеве красоты, птичье молоко попивал. Вот. Ну а дальше я знал: пан или пропал. Два исхода, то есть, видел: либо выхожу на дембель бывалым тёртым мужичиной без комплексов, либо друзья-однополчане, предварительно превратив меня в мясной рулет, великодушно засыпают хладный труп соломой, и - привет. И то, и другое было бы - выход. Случилось же нечто третье.