Остров живого золота
Шрифт:
Можно было бы, конечно, возразить, что Гейне не немец. Тем не менее он великий немецкий поэт. Но я не стал это объяснять, только сказал: Гейне гуманист, поэзия его общечеловечна. Сержант со злостью оборвал: «Немцы для нас все фашисты!»
Его можно было понять. Сельский парень с пятиклассным образованием никогда прежде о Гейне не слышал. Зато хорошо помнил: гитлеровцы расстреляли всю его семью.
С тех пор я уже не афишировал пристрастие к великому поэту, а став офицером, и вовсе затаился.
Потом-то понял: зря. Свои убеждения и симпатии надо отстаивать, причем страстно. Людям свойственна любовь к прекрасному,
Но я отвлекся…
Не знаю, когда у меня появилось желание поведать людям о том, что нами пережито. Возможно, оно возникло с самого начала. Еще на фронте вел записи, конечно нерегулярно: не хватало времени. Потом начал собирать письма однополчан. Еще не зная, зачем это понадобится, просил ребят сообщать подробности о тех или иных событиях.
Тогда мы часто переписывались. Война еще не отошла. Сопричастность пережитому делала нас близкими людьми, нуждающимися в поддержке и советах друг друга. Мы, как говорится, крепко держались за руки и любым способом старались сохранить мужское фронтовое братство. Позже это, к сожалению, ушло. Зарубцевались раны, стерлась острота впечатлений. У товарищей появились свои волнения и заботы. Каждый пошел своим путем.
Мы стали разобщеннее… Сейчас я особенно остро чувствую, как не хватает нам простых человеческих контактов. Коллективизм становится слишком абстрактным понятием… Лишь в армии многое остается по-прежнему: чувство локтя, взаимовыручка, тесные душевные отношения. Людей здесь роднит единство дела. Жизнь от этого становится более наполненной, целеустремленной. Четко соразмеряешь свою нужностъ общему делу, принадлежность к нему. Наверное, поэтому я остался в строю на долгие годы и так прикипел душой к армии, что не мыслил себя без нее. Когда же год назад пришла пора расставаться, стало страшно. Но ничего не поделаешь… На смену приходят новые поколения, к счастью уже не видавшие войны.
Почему же захотелось все-таки вернуться в прошлое? Чем продиктовано стремление рассказать о пережитом?
Все дальше уходят события тех дней. Тем острее начинаешь понимать их масштабность и значение не только для судеб отдельных людей, но и для истории страны. Детали, конечно, утрачиваются. Предано забвению наносное, мелочное, что неизменно сопутствует великим событиям. Зато память отчетливо хранит чувства, которые тогда владели нами. Их чертовски трудно передать словами.
Прежде всего это было удивление, ни с чем не сравнимое ощущение легкости и раскованности. Война позади. Победа!..
Опьяненные ею, ошалевшие от радости, мы покидали Германию и возвращались домой. Мы – это оставшиеся в живых, выдержавшие страшное испытание, которое только может выпасть на долю человека, – испытание войной. Довелось пережить такое, чего не увидишь даже в кошмарном бреду. Доблесть и жестокость, гнев и страдания, кровь и грязь… Все величие человеческого духа и всю низость падения врага.
Изменились ли мы?
Да, изменились. Те, кто выдержал, выстоял, выжил, стали много старше, мужественнее, чище. Таков великий парадокс войны. Гибнут люди – самое ценное достояние земли; гибнут творения их рук; ломаются души, что бывает еще ужаснее, чем разрушения
Если идти в огонь – неизбежность, надо и из этого извлечь пользу. Истина проста, как горошина, но не сразу постигается. Когда риск и опасность максимальны, лучше всего воспитываются такие волевые качества, как стойкость, отвага, решительность. А ведь они нужны каждому, кто хочет стать человеком и гражданином!
Я помню себя того, из весны сорок пятого. По нынешним временам совсем пацаном еще был, а уже имел ранение, десять языков на счету, два ордена. Нам, разведчикам, было море по колено. Разумеется, я считал себя толковым воспитателем, умелым боевым командиром.
Сейчас, когда перевалило за пятьдесят, понимаю, насколько был наивен и, чего греха таить, самонадеян. Впрочем, это, возможно, и выручало, заставляло быть беспощадным к себе и к людям. А в той обстановке иначе было нельзя. Без строгости, без самой неуступчивой требовательности, когда человек не имеет права остаться жить, если не выполнил задание, немыслим успех в бою. Говорю не ради красного словца. Прожив в армии долгую жизнь, глубоко понял, насколько целесообразен железный воинский порядок, где властвует безраздельная сила приказа.
Человеку свойственно самовыражение, потребность предостеречь других от собственных ошибок и неудач. Убежден: тем, кто идет следом за нами, кому сейчас сорок, двадцать, пятнадцать, нужно знать, как жили и боролись их отцы и деды. Старая мудрость гласит: кто не помнит своего прошлого, обречен на то, чтобы пережить его вновь. Можно ли это допустить? Нет, нет и нет! Слишком неизмеримо дорогой ценой была оплачена наша победа…
Те материалы, что собрал за тридцать с лишним лет и продолжаю собирать сейчас, обязательно кому-нибудь пригодятся. Искренние, правдивые свидетельства современника помогут воссоздать картины далеких грозовых лет. И этот кто-то наверняка сумеет лучше меня рассказать, какими мы были, во имя чего шли на смерть. Ведь не так-то просто идти с одной войны на другую; выжить в страшном аду, чтобы снова отправиться в пекло. Для этого одного мужества мало. Нужна вера. Вера железная и неколебимая. Я бы назвал ее – без громкого слова не обойтись – святой…
Машина петляла между сопок. Лежащие в кузове трубы на ухабах гремели, с остервенением перекатываясь с места на место. Бегичев поглядывал на них с опаской и на всякий случай поджимал ноги. Хорошо хоть Лозинскую удалось устроить в кабину.
Вскоре пейзаж изменился. Вместо лысых сопок выступили округлые вершины с зарослями пихтарника, постепенно переходящего в густую тайгу. Дорога сузилась, зажатая могучими елями, вплотную подступающими к кювету. Машина сделала поворот, и теперь сплошная зеленая стена застила горизонт. Так проехали два часа.
Дни в начале июля длинные – солнце долго висит над горами. Наконец тайга расступилась, и перед глазами, не отступая и не приближаясь, замаячили высоченные сопки. На ближайшей безлесной вершине Бегичев приметил сосну, повисшую над обрывом. Она стояла открытая всем ветрам и, купаясь в косых солнечных лучах, казалась серебристой.
Бегичев вдруг остро почувствовал одиночество. Так с ним иногда случалось и прежде. Кругом люди – ходят, смеются, спорят, а он внезапно будто оглохнет, уйдет в себя, задумается…