Остров живых
Шрифт:
Но Ирка не обратила внимания на его протест. Мерно стукая о стенку перепуганного Валентина, она монотонным злым голосом вбивала ему в сознание фразы, которые он, несмотря на их простоту, воспринимал с трудом.
– Потому я меняла линолеум в папашкиной квартире, что папашка там помер. Соседи спохватились через месяц. Знаешь, что с человеком за месяц зимой в натопленной квартире происходит? Знаешь? Ни хрена ты не знаешь, сукота в ботах, ни хрена! Течет из человека – и сало, и жижа, и пена. Засыхает и впитывается. Знаешь, как выглядит засохшая кровяная пена в сале? Черная кукла вздутая на постели
– Не, не понял, извиняй, слушай. Ты к чему? А?
Ирка еще жестче впечатала мякнувшего под руками, словно сползающего по стенке хозяина мастерской.
– Мне алкоголик на хрен не нужен. В моей деревне алкоголиков не будет. Убью. Или ты автомеханик и кузнец, тогда почет тебе с уважением. Либо свиньям в радость. И не пытайся финтить. Я на папашке с мамашкой все трюки алконавтские изучила, не пропаришь. Увижу тебя пьяным – пристрелю. Честно.
Валентин почувствовал спинным хребтом – не врет. Пристрелит.
– Я твоя торпеда. Считай, что подшился и закодировался. Выпил – помер.
Ирина еще раз долбанула мужичка о стенку.
– Дошло? Угонишь машину – найду по следам. Все ясно? Канистры есть?
– Не, все забрали.
– Ладно, тогда поехали обратно.
В машине очумевший от происшедшего Валентин неожиданно сам для себя спросил:
– А с квартирой-то с папашкиной что потом было?
– С квартирой? Когда я все за полгода отремонтировала, оказалось, что папашка по завещанию оставил ее какому-то Бардадыму Будубаевичу. Близкие друзья они, оказывается, были. Кто б мог подумать.
– А ты?
– Что я… Предупредили золотозубые, чтоб и думать забыла. По документам хрен поймешь, вроде папашкина подпись. А у них все схвачено и куплено – и у ментов, и в суде… Отчего папашка умер, тоже так и не известно… По причине далеко зашедших гнилостных изменений тканей…
Ирка вздохнула и вспомнила все это дикое время, когда от нее на улице шарахались – запах мертвого отца не смывался и не выветривался… А уж в помещениях…
– Так что, Валентин, не взыщи. Водка для тебя – амба. По печенке тебе стукнуть или так обойдемся? – Ирка подпустила в голос задушевности. Вроде получилось.
Хозяин мастерской предпочел обойтись без стука в печень. И пока сливал из бака УАЗа бензин в канистры и затаскивал их в погреб «замка», сопел и думал.
Очень не ко времени начинает крутить живот. Вот только этого не хватало. Неужели все так плохо, что у меня наконец начинаются, как говаривала старшая медсестра отделения желудочно-кишечных инфекций, «месячные монструации»?
Оживает рация раненого в бедро. Голос Ремера интересуется – телимся мы или уже отелились? В ответ злобный Ильяс выдает длинную невнятную речугу и кивает
Ну вот, все живые в сборе. Негусто осталось.
Капитан тут же забирает себе с раненого автомат, находит еще пару рожков у того в разгрузке и не то чтобы веселеет, а как-то оживает. Сбрасывает с себя парящее тряпье – шторы вроде из чьей-то квартиры.
– Ты и ты – снимаете дверь с петель, организуете вытаскивание раненого. Мы с вашим разговорчивым другом прикроем. Патроны у тебя еще есть? – Он поворачивается к Ильясу.
Ильяс отвечает своим хуххахуехаханьем.
– Молчун что? – смотрит на меня Ремер.
– Умер. Оставили в ванне.
Хорошо, что створка двери из подъезда узкая и легкая – не носилки, но все же вполне годится. Приматываем раненого теми самыми шторами, что Ремер на себя намотал для проскакивания по задымленной раскаленной лестнице: в пожаре ведь чем выше, тем жарче, и находиться на лестнице, когда внизу горит, – самоубийство. Вот он и выбил дверь в ближайшую квартиру, переждал, разжился там тряпьем, намочил и тем спасся.
– Большая часть беспокойников еще на нашу машину горящую любуются. Но она уже догорает, так что надо отсюда уносить ноги.
– Куда?
– Выполняй приказы, – отвечает мне Ремер.
– Ага. Что-то сегодня твои приказы не в тему. Да и подчиненных у тебя, капитан, не осталось. Ильяс, что делать будем? – Раскомандовался, блин, тут, на фиг, на фиг.
Ну, собственно, оно все равно так и вышло, как Ремер сказал, – они с Ильясом прикрывают, мы с Тимуром тащим импровизированные носилки. Кто как, а я не удивлен вовсе. Когда идем мимо воткнувшегося в фонарный столб нашего автобусика, Ильяс начинает возбужденно квохтать.
– А ведь действительно, двери-то закрыты, – удивляется капитан.
Не понимаю, к чему это. Конструкция с раненым неудобна, раненый тяжелый и тяжелеет с каждой минутой, а мы что-то тормозим.
Потом до меня доходит – мы выскочили из автобуса в открытые двери, Ильяс же и открыл. Остался в автобусе труп водителя, выжить ему там было никак не возможно. Но сейчас двери закрыты. Значит, кто-то их закрыл. Логично.
– А уехать на этой чертопхайке мы не можем? – с неприкрытой надеждой спрашивает наш салобон.
– Куда? Он же въехал от души. Не получится, колесико-то вон каким ибуком вывернулось, – мрачно отвечает капитан, и мы дергаем дальше, стараясь обходить, к счастью, очень редких тут мертвяков. Вот у «буханки» их точно толпа. За нами увязывается пара дохляков, но идут они с такой же скоростью, как и мы, так что пока охранители воздерживаются от пальбы.
Руки от неудобной ноши устают куда быстрее, чем от нормальных носилок. Все внимание уходит на то, чтоб не запнуться, а двор захламлен капитально, чего только не валяется, вплоть до мебели. И хорошо бы, чтоб тот стенолаз, которого уже пристрелили, оказался единственным морфом в этом районе. Черт, чуть не упал, зацепившись за раскрытый чемодан с вывалившимся оттуда шмотьем. Сзади возмущенно верещит Тимур.