Остров

Кокоулин Андрей Алексеевич

На сокрытие следов недавнего пореза ему понадобилось полчаса. На самом деле, конечно, побольше, потому что он постоянно бегал подзаряжаться. Лаголев стер кровь с пола, с бельевого шкафа, с косяка, с тумбы, со стеклянного фрагмента двери в комнату, с полки в коридоре, с обоев, с двери в ванную, с плинтусов. Набегал, натряс пальцем. Кошмар! Но кровило все же знатно, стоило признать. Даже не верилось.

Не удалось что-нибудь сделать с пятнами на ковре, они выделялись, но тут необходимо было специализированное средство. Полотенце, наволочку и майку он замочил в тазике,

не надеясь, впрочем, на большой успех. Оставался также заметный мазок на матерчатой обивке боковины кресла. Лаголев постарался его вывести, но добился лишь того, что на том месте расплылась безобразная клякса, с самого входа бросаясь в глаза.

Спрятать ее было некуда.

В другое время Лаголев уже дрожал бы внутри осиновым листом, представляя вспышку Наткиного гнева, и все у него сжималось бы – в груди, в животе, в паху, а под черепом звенело бы от крика, который еще только ожидался в будущем.

Но сейчас…

Лаголев постоял на острове и решил, что можно купить новое кресло (дорогой вариант), найти аккуратный пятновыводитель (вариант подешевле), задрапировать боковину отрезом ткани или купить чехол. И Натка… Он вдруг понял, почему она кричит, злится, низводит его до состояния ничтожества.

Ей просто страшно.

Ей кажется, она в одиночку тянет семью. В одиночку противостоит действительности, безденежью, ценам, злобе, правительству, граффити на стенах, запаху мочи в лифте, роскоши за витринами, очередям, болячкам, выматывающей работе, жирной весенней грязи, возрасту и надеждам, многочисленным нуворишам на дорогих автомобилях, которые повылазили откуда-то, как чирья, как плесень, как лишай на больной собаке. Натке страшно, потому что день за днем она говорит себе: я не могу, я не могу больше. И страшно потерять семью. Страшно не накормить ребенка. Страшно считать мелочь в кошельке. Страшно жить и выживать в постоянном ожидании краха.

Лаголев хватанул воздух ртом.

Он словно увидел себя Наткиными глазами. Растерявшегося, обиженного на треснувший мир человека, забившегося в раковину собственных переживаний, неловкого, устранившегося от всего, что так или иначе резало нежную, невротическую душу. Ему самому стало тошно от этого существа. Стыд был похож на тонкое шило, украдкой засаженное в сердце.

Больно!

Господи! – подумал Лаголев, с присвистом выдыхая сквозь зубы. Убить меня мало. Он стукнул сжавшимися кулаками в стенку холодильника. Нет, хватит уже. Хватит. Пора, Саня, брать себя в руки.

От этой мысли ему вдруг стало странно легко. Словно он приподнялся над полом, отринув земное притяжение. Лаголев посмотрел на ноги – стоят ноги, не оторвались. Но ощущение никуда не делось.

Лаголев захохотал.

Все изменится! Все изменится с этого вот момента. Все уже изменилось. Уже.

Как ни удивительно (впрочем, ничего удивительного), он успел к приходу Натки с сыном протереть пол на кухне и в коридоре еще раз, прибрать сотворенный им бардак в комнате и расставить мебель в кухне: стол – к окну, три стула – вокруг. Места, конечно, с одной стороны стало больше, а с другой стороны проходы к плите

и к стулу справа от окна сделались уже. Холодильник частично тоже мешал, но Лаголев побоялся сдвигать его дальше. Не нарушить бы ничего, вот о чем он подумал. Вдруг у него с островом связь? Сорок лет долгожителю не по этой ли причине?

Остров Лаголев наметил, нацарапал гвоздиком по линолеуму. Вроде видно. Встал, подзарядился, будто кто проводки с ясным сознанием и ободрином присоединил. Хорошо! Задвинул стул, протиснулся мимо «ЗиЛа», чувствуя, как стол острым краем царапает втянутый живот. Не так чтобы здорово. В спешке если не кишки наружу, то царапина или синяк. Со вздохом Лаголев принял решение и откантовал холодильник еще сантиметров на десять ближе к Наткиной метке.

Где-то в самом конце процесса его и настиг звонок в дверь.

Натка!

Странно, но впервые за долгое время он подумал о жене без испуга, без напряжения, без тоскливого ожидания выволочки и неудовольствия тем, что он, Лаголев, каким-то образом еще не растворился, не убыл и занимает вместе с ней одну жилплощадь. В нем как-то светло вспыхнуло: это моя Натка. И все.

Дальше было легко.

Лаголев побежал открывать дверь.

Игорь с порога сунул ему белую коробку с кроссовками.

– Смотри!

Сын сиял как начищенная копейка. Купили то, что ему хотелось. Сбылась хрустальная мечта. Радость так и рвалась из него наружу. Лаголев, пожалуй, давно уже утратил возможность так радоваться. Где-то на периферии всегда крутилась мысль о цене.

– Ты смотри, смотри!

Игорь сам снял крышку. Натка разувалась за его спиной, насупленная, мрачная. В ногах ее стоял целлофановый пакет с продуктами.

Кроссовки, на взгляд Лаголева, не представляли из себя ничего особенного. Ребристая, крепкая подошва, яркие вставки, высокий язычок, дырочки, будто поры, в стельке, не шнуровка, а модная липучка.

– Ты потрогай, – попросил сын.

Лаголев потрогал.

– Ну как?

– Круто, – сказал Лаголев, чтобы потрафить сыну.

Все-таки, подумалось ему, он ищет одобрения не у дяди со стороны. У него, у отца, ищет. Значит, как отец, он все еще имеет какой-то вес.

– Так, Лаголев, – вмешалась Натка, стягивая плащ, – нечего чужое щупать. Ты выполнил, о чем договаривались?

Лаголев улыбнулся.

– Да.

Натка была красивая. Он понял вдруг, что даже мрачная, злая, недовольная, она, черт возьми, оставалась для него самой желанной женщиной. Лаголев с шумом выдохнул и не смог ничего с собой поделать – улыбнулся еще шире.

Моя Натка.

– Ты чего? – спросила жена, отодвигая Игоря в сторону. – Тяпнул чего-то что ли?

Она наклонилась, рассчитывая уловить тонкий или густой запах алкоголя. Лаголев отступил назад.

– Натка...

– Куда?

– Ну, несерьезно, Нат.

– Пил?

– Нет, я же не пью.

– Это и удивительно.

– Все хорошо.

Лаголев взял пакет из Наткиной руки. Жена с удивлением посмотрела на освободившиеся пальцы.

– Лаголев, ты охренел?

– Надеюсь, это в хорошем смысле?