Остров

Кокоулин Андрей Алексеевич

– Вы чего? – спросил он.

Они, конечно, попробовали объяснить.

Лаголев:

– Я, видишь ли, показывал маме…

Натка:

– Да, папа мне показывал…

Лаголев:

– ...одно место…

Хором:

– ...за холодильником.

Игорь молча повернулся и ушел к себе в комнату. То ли удовлетворился ответом, то ли, наоборот, завис.

– Смотри, наш сын умеет по-английски, – заметил Лаголев.

Сказал и сказал. Подумаешь. Но оказалось, что она с безобидной вроде бы реплики способна смеяться до колик в животе. До слез. До

обессиленного тисканья столешницы. Особенно когда рядом подхихикивает, сгибается, слепо шарит в поисках опоры муж. По-английски! Он вынес это с уроков иностранного языка! Хо-хо-хо, ха-ха-ха! Но ведь ничего смешного.

– Пойду я штаны сменю, – сказал, уползая в коридор, Лаголев.

– Лаголев! – простонала Натка.

И забулькала, как чайник на кипячении.

– Не смешно, – раздался его голос из туманящейся, качающейся реальности.

– О, да!

Смех отрезало как-то разом. Натка, словно протрезвев, обнаружила себя на стуле с зачем-то намотанными на руку сосисками. Тепло словно выдуло из души, выпило, высосало, оставив недоумение и холод. Мир потускнел. Мир стал жестче, выпятил углы и тени. Она вздрогнула, сбросила сосисочную обмотку, обхватила себя за плечи. Что Лаголев сделал с ней? Злость, будто существо-захватчик, вцепилась в лицо, оттягивая вниз уголки губ, процарапывая морщины, сужая глаза.

– Лаголев! – испуганно крикнула она.

Отвращение к собственной слабости пришло мгновенно. Господи, подумалось, кого я зову? Зачем? Он же не сможет ни успокоить, ни просто, с пониманием, выслушать. Встанет скорбной фигурой, пробухтит: «Что ты хотела, Ната?».

А я захочу его ударить.

– Что?

Лаголев поспешно выскочил из комнаты, на ходу застегивая мешковатые брюки.

– Мне… мне плохо, – неуверенно сказала Натка, удивляясь дрогнувшему голосу.

Муж был какой-то не такой. Не испуганный. Не обычный. С живыми, обеспокоенными глазами, от которых злость съежилась и заползла вглубь тела. Затаилась.

– Ага! – сказал он. – Известно дело. Вставай!

– Что?

Натка не успела ни возмутиться, ни отмахнуться, как была поднята со стула и снова помещена в закуток к холодильнику. Тепло тут же прокатилось волной снизу вверх, вызвав щекотку в макушке.

– Извини, – сказал Лаголев, встав рядом и держа ее за руку. – Забыл сказать, что изначально время действия острова небольшое. Минута, две – и, если ты вышла из зоны его действия, тебе опять плохо, болячки проявляются, проблемы наваливаются. Это я по себе знаю. Но что я заметил?

– Что? – спросила Натка, ощущая, как растет в ней нежность к мужу.

– Я заметил, – сказал Лаголев, – что с каждым разом, как ты постоишь на острове, время комфортного нахождения вне его увеличивается. Я уже, наверное, где-то полчаса могу хранить в себе позитивный заряд.

– А штаны – дурацкие, – сказала Натка.

– Ладно, – Лаголев легонько коснулся губами ее виска. – Ты стой, а я пока картошку почищу.

– Ага.

Лаголев отпустил ее руку. Из нижнего ящика в тумбочке он выбрал несколько сморщенных картофелин, подтянул из-под раковины

мусорное ведро, подставил стул, словно полководец перед боем собирая резервы, и вооружился ножом, которым только что резал ладонь.

– Нам пяти штук хватит? – спросил Лаголев.

Согревшаяся, осовевшая Натка едва не пропустила его вопрос мимо ушей. Как может быть так хорошо?

– Не знаю, – сказала она. – Игоря-то посчитал?

– А как же! – сказал Лаголев. – Я его очень даже считаю. Нам с тобой – по одной, оглоеду нашему – три.

– И две сосиски.

– Нам или ему?

– Ему.

Стало вдруг холоднее. Натка поежилась, сжала-разжала пальцы. Ощущение тепла медленно таяло.

– Саш, – позвала она.

– Да? – вскинул голову Лаголев.

– Что-то сбоит, – пожаловалась Натка.

– Ты уверена?

С недочищенной картофелиной Лаголев шагнул в закуток, и тепло немедленно вернулось, едва он плечом, ступней, коленом пересек невидимую границу.

– Он от тебя действует, – прошептала Натка.

Лаголев смутился.

– Ну, нет, не может быть.

– А если так?

– Скорее, он пока тебя не признал, – сказал Лаголев.

– Откуда ты знаешь?

– Ну, что-то такое чувствую.

– Мне тоже придется порезать палец? – спросила Натка.

Лаголев посмотрел на нее с мягкой укоризной.

– Кажется, времена кровавых жертвоприношений давно прошли. Думаю, тебе просто надо сосредоточиться.

– На острове?

– На себе. Открыть ему себя.

– А ты открывал? – спросила Натка.

– Это останется между мной и островом, – сказал Лаголев.

Натка фыркнула.

– Тайна ходячая.

– Ты давай, сосредотачивайся.

– Хорошо, – Натка коротко выдохнула и закрыла глаза. – Постоишь рядом?

– Куда я денусь?

В темноте Лаголев сопел неслышно и едва-едва выдавал себя шуршанием одежды.

Сосредоточиться. Натка шевельнула плечами. Надо, наверное, что-то мысленно сказать? Типа, «Здравствуй, остров» или что-то в этом роде. «Это я, Натка». А дальше? Глубокоуважаемый остров, позвольте мне, как и мужу…

Она прыснула. Взрослый ведь человек!

– Ната, это серьезно, – сказал из темноты Лаголев.

– Все, все, я собралась, – ответила Натка.

Постукивали часы.

Вот, сказала она острову, выпрямляясь, я стою на тебе. Прими меня, пожалуйста. Сделай меня лучше. Подари мне свое тепло. Я не очень хороший, я злой человек. Но я… У нее сжалось горло. Но я очень хочу стать лучше.

Я устала быть такой, какая я есть.

От ожидания мурашки рассыпались по плечам, щелкнули шейные позвонки. Натка закусила губу. Остров, миленький, пожалуйста!

– Ну? – спросил Лаголев.

– Не знаю, – сказала Натка.

– Давай так.

Лаголев отступил, пропал, где-то в темноте заскрипел нож, взрезая морщинистую картофельную кожуру. Тепло ходило в Натке, и она ощущала, как оно, словно любопытное, исследующее новый мир существо, пробирается то в одну руку, то в другую, то пытается свернуться в животе, то копошится в горле.