Островитяния. Том второй

Райт Остин Тэппен

Она резко поднялась, подошла к огню и встала у него, отвернувшись от меня. Я был поражен ее страстным монологом, восхищен ее умом и красноречием.

— Вот так всегда, — сказала Наттана, — я говорю, а вы молчите. Согласны вы со мной или нет?

— Вы чересчур строги к моей стране. Но своими обстоятельствами вы распорядились отлично.

— Я строга только к вашему образу жизни, Джонланг.

— Мне трудно так сразу ответить вам на все.

Подняв руку, Наттана облокотилась на каменную плиту над очагом, склонила голову. Зачесанные наверх волосы

молодили ее, она выглядела девчонкой, которой вообще еще рано думать о прическах, но ничего детского не было в сочных, налитых формах ее тела.

Я медленно поднялся, чувствуя, как меня охватывает ощущение, будто я вне времени и вне пространства, — следствие сильного внутреннего волнения.

— Стоит нам заговорить о вашей стране, и между нами словно разверзается бурное бескрайнее море. Я не против вашей страны, но мне противна эта преграда. Я не могу ненавидеть страну, откуда вы родом. Но на словах получается, что ненавижу.

— Давайте, возненавидьте еще сильнее, — сказал я, не отдавая себе в полной мере отчета, что говорю, потому что мысль об этой белой шее, о кокетливо зачесанных волосах, о том, что все это — для другого, не отпускала меня.

— Но я не хочу…

— Наттана, — сказал я, — прошу вас, заплетите косы.

— А так вам не нравится? — Она медленно обернулась.

— Нравится, но косы — лучше.

Она бросила на меня быстрый, недоуменный взгляд, но тут же подняла руки к высоко зачесанным волосам. Я внимательно следил за ней, но она избегала моего взгляда, а лицо сохраняло невозмутимо-чинное выражение. Тяжелыми рыже-золотыми волнами волосы ее упали на плечи; руки девушки на фоне их казались белее, тоньше.

Подойдя к скамье, она положила на нее заколки. Ее кроткая покорность кружила мне голову, я весь обмяк и покрылся испариной.

— У меня не получится хорошо расчесать без гребня.

— Постарайтесь.

— Слушаюсь, мой повелитель… И мне нечем завязать концы.

Она быстро взглянула на меня, тряся переливающейся гривой огненно-рыжих волос.

— У вас красивые волосы, — сказал я.

Она рассмеялась и стала расчесывать волосы руками, запрокинув голову и медленно поворачиваясь, пока не оказалась ко мне спиной.

— Пробор ровный?

Несколько прядей легли не на ту сторону.

— Не совсем.

— Может быть, вы…

Она подошла вплотную, и я поправил своевольные локоны, кончиками пальцев ощущая тонкий шелк волос, круглый, упрямый затылок…

Наттана по очереди заплела косы, перекинула их за спину и обернулась, выжидательно на меня глядя.

— Ну вот! — сказала она, выпрямившись и спрятав руки за спину. — Как я вам теперь нравлюсь?

— Очень!

Я двинулся к ней, она чуть откачнулась назад. Ее слегка опущенное лицо посерьезнело, но глаза пристально следили за мной. Я крепко взял ее за локти:

— Я должен поцеловать вас, Наттана.

Выражение ее лица не изменилось.

Кровь оглушительно стучала в висках, румянец все ярче разгорался на щеках Наттаны. Я не мог отвести глаз от ее пылающих щек, от

губ, чуть подрагивающих, дразнящих. Касаясь их своими губами, я и помыслить не мог, какими блестящими и глубокими окажутся ее вдруг такие близкие глаза, что я смогу наконец уловить ее нежное теплое дыхание, что губы у нее — такие упругие и шелковистые и что на какой-то миг все головокружительно прекрасное существо Наттаны станет моим. Я поцеловал ее, но вдруг ее губы сами крепко прижалась к моим, и ее поцелуй, более умелый, более проникновенный, чем мой, оставил частицу ее на моих губах.

Мы смотрели друг на друга, ресницы Наттаны на мгновение опустились, потом опять взметнулись вверх. Глаза ее были широко, как от боли, раскрыты, в глубине их мне почудился упрек. Она снова потупилась, и губы ее, которые я только что целовал, медленно разжались. Выражение муки мелькнуло на лице. Вся дрожа, она отвернулась. Я не стал удерживать ее. Быстро подойдя к скамье, она села, уронив голову, положив руки на колени.

Видя, как она мучается, я позабыл о дивном переживании. Я подошел, сел рядом; мелкая дрожь била ее. Я взял безвольную руку и накрыл сверху другой ладонью, ощущая ее тепло.

— Я не думал, что вы будете против, — сказал я, и собственный голос прозвучал непривычно. — Я испугал вас. Но я не хотел причинять вам боль.

— Ах, Джонланг! — Она закусила губу и отвернулась.

Знакомая обстановка мельницы неожиданно поразила меня: сложенные штабелем жерди, окна в инее, за которыми лежал заснеженный мир.

— Наттана, я не думал… — начал было я. Но слова и мысли равно ускользали от меня.

— Я тоже! — сказала девушка, и я почувствовал, как дрожит ее рука.

Только слова родного языка могли сейчас выразить мои чувства, но она не поняла бы их.

— Я не могу объяснить, Наттана.

— И не нужно! Давайте помолчим.

Мне хотелось, чтобы она снова взглянула на меня. Ее рука по-прежнему покоилась в моей ладони. Я закрыл глаза и крепко сжал ее. Едва возникнув, мысли путались, обрывались одна за другой.

— Вы так дороги мне, Наттана. Пожалуй, мне не выразиться иначе на островитянском.

— Я поняла, — прозвучал голос девушки.

Открыв глаза, я увидел плавный изгиб ее скулы. Рука ее, податливая, мягкая, все еще то и дело начинала дрожать, выдавая волнение.

— Удивительно, — сказал я.

Она обернулась ко мне:

— Вам тоже тяжело?

Я не задумывался над этим, но, пожалуй, она была права.

— Да, Наттана.

— Бедный Джонланг!

Она протянула мне вторую руку. Теперь каждый держал руки другого в своих.

— И бедная Наттана.

— Почему мы так мучаемся?

У меня перехватило горло от волнения и страха.

— Можно еще поцеловать вас, Наттана?

Она подставила мне губы, и на этот раз я обнял ее и долго не отпускал. Я понял, что Наттана разбирается в поцелуях лучше меня. Было сладостно пользоваться ее уроками, но горько — сознавать, что учителем ее был другой.