Осуждение Сократа
Шрифт:
Старик разгреб прилипшие к дереву водоросли.
— Клянусь Океаном, она была в Аргинусском сражении!
— Откуда это известно? — удивился юноша.
— Птица Афины принесла мне эту весть. Потрогай вот здесь!
Этеокл нащупал металлический круг с изображением священной совы.
— Но разве на других наших кораблях не было такого же знака?
— Твои сомнения понятны. Но я хорошо знаю, что в Аргинусском бою сражалось пять новых триер и у каждой из них на борту, чуть левее верхних уключин, была такая же сова…
Это случилось на двадцать шестом году Долгой войны 2
При Аргинусских островах, что напротив Митилены, фиалковенчанным удалось сокрушить флот лакедемонян и их союзников. Потеряв лишь двадцать пять триер, афиняне сумели потопить семьдесят кораблей противника. Командующий спартанской флотилией рыжеволосый красавец Калликратид во время абордажного боя был сброшен с палубы, и, когда он бессильно барахтался в воде, стараясь освободиться от доспехов, предательская стрела критского наемника поразила его прямо в затылок…
2
Речь идет о Пелопонесской войне (431–404 гг, до н. э.).
Казалось бы, сам Посейдон даровал афинянам победу, достойную памятного трофея — остроконечного столба, увенчанного оружием и цветами, однако желанного торжества не получилось, город встретил вернувшихся воинов градом проклятий.
— Осквернители обрядов, что вы сделали с погибшими братьями? 3
— Отдайте, верните нам тела!
— Где Фрасилл? Смерть Фрасиллу!
— Смерть Эрасиниду! Подлый трус!
Шесть афинских стратегов, недавно одержавших победу, достойную Фемистокла, шли в тесном окружении своих солдат и телохранителей, затравленно озираясь по сторонам. Взбешенная толпа рвалась к стратегам. Мрачные солдаты древками копий с трудом осаживали нападающих. Кто-то бросил камень в Эрасинида и попал в голову. Стратег даже не попытался отыскать глазами обидчика, только еще ниже опустил голову. На его лице ветвисто заалела кровь. Стратег вытер ее размашисто, небрежно, как вытирают пот.
3
По верованиям древних греков души умерших, лишенных погребения, осуждены богами на вечные скитания. Поэтому лишение погребения считалось величайшим поруганием.
Кровь на лице Эрасинида, казалось, еще больше озлобила толпу. Солдаты уже не пытались объяснять раздраженным людям, почему тела погибших не были преданы погребению; они молча сдерживали натиск толпы, кое-кто из них недовольно поглядывал на своих военачальников, вызвавших такое озлобление и ярость.
Стратеги едва пробились к запряженным наспех колесницам. Молодая женщина с безумно блестевшими глазами хотела броситься под колесницу Эрасинида, но ее схватили за платье. Тонкий пеплос с треском разорвался, обнажив молодые, торчащие, как у козы, груди, но женщина не помнила о себе — полуголая, она бежала за колесницей, упала на горячие камни. Ее судорожно сжатая рука тянулась в чистое афинское небо: смерть!
Быстрые колесницы не унесли стратегов от мести. Их дело должен был рассматривать Совет Пятисот, высшее правительственное учреждение Афин. Сократ, обычно избегающий государственной службы по примеру древних мудрецов Бианта и Питтака, в то время волею жребия являлся членом Совета…
Не похожий на самого себя — тщательно умащенный маслом и обутый в сандалии — философ шел пыльной дорогой в Пританею, где должна была решиться судьба несчастных стратегов.
Из каменных безглазых домов выходили заспанные люди, кричали хрипло и раздраженно:
— Смерти!
Возле мраморного подъезда Эрасинида стояла красивая женщина в голубой накидке. Неподвижная, как придорожная герма, она не сказала ни одного слова Сократу, она только пристально поглядела на проходящего притана, но ее глаза, темные, невероятно расширившиеся от ужаса, стенали на всю улицу — они вымаливали жизнь.
Не желая с кем-либо встречаться и выслушивать слова, однообразно политые желчью, философ решил свернуть на другую, более безлюдную улицу, и вот там, недалеко от дымящегося алтаря Гермеса Агийского, встретился с сумасшедшим Евангелом.
В трагической маске, в венке из алых благоухающих роз, Евангел крался навстречу мягким, кошачьим шагом. Увидев Сократа, сумасшедший сразу же застыл на месте. Его грязная, в цыпках рука взметнулась и замерла возле скорбной прорези рта:
— Тише! В городе персы!
— Успокойся, добрый человек! В городе нет персов, — спокойно сказал Сократ и хотел было дотронуться до острого, словно ось колесницы, плеча Евангела, но сумасшедший отскочил в сторону.
— Персы! Персы! — испуганно повторял Евангел, поправляя большую, не по лицу, маску. — Ты знаешь мое имя? — спросил он подозрительно.
— Да. Знаю! — ответил Сократ.
— Кто же я? Скажи! — взвизгнул сумасшедший и закрыл маску обеими руками.
— Успокойся! — ласково сказал мудрец. Он понял, что Евангел более всего боится, как бы не назвали его имя. — Ты — Человек, сын Человека, не правда ли?
— Правда! Правда! — радостно вскрикнул Евангел и опустил дрожащие руки. — Я — Человек! Я — не Евангел! Человек! Теперь они не узнают меня! Не узнают! — Он запрыгал на одной ноге возле Сократа и вдруг, метнувшись всем телом, сорвал венок с головы притана. Сократ не успел опомниться, как Евангел, перебежав дорогу, уже примерял на себе тополевый венок, перевитый пурпурной лентой.
— Мой! Мой! — ликовал сумасшедший.
— Матерью твоей, Человечицей, заклинаю, отдай мне венок! — Сократ умоляюще протянул руки, — будучи пританом, он не мог явиться в Совет с неукрашенной головой.
— Вот твой венок! — с каким-то осмысленным, режущим сердце смехом воскликнул сумасшедший и бросил под ноги Сократу свой венок.
Мудрец, морщась, как от боли, поднял венок с шипами и розами, стряхнул с него дорожную пыль.
— Все! Все! — безжалостно захохотал сумасшедший, настукивая себе по коленкам так, как будто забивал невидимые гвозди. — Персы убьют тебя! Убьют! Они теперь подумают: ты — это я!
Пляшущий, как жертвенный костер, хохот Евангела преследовал Сократа до тех пор, пока он не шагнул под серые, из гиметтского мрамора своды Пританеи и гул многотысячной толпы не забил, не подмял под себя все другие, более слабые, шумы и голоса.
— Где Протомах? — кричали разгневанные люди. — Выдайте нам Аристогена!
Но ни Протомаху, ни Аристогену не было суждено появиться в этом зале: опасаясь расправы, двое стратегов из восьми так и не вернулись в родные высоковратные Афины.
Теснимый зеваками, Сократ медленно продвигался к месту, где должны были сидеть пятьдесят пританов филы Антиохиды, — белокаменным рядам, полукружьями сходящимися возле «вечного огня». Он шел и не знал, какое испытание для него готовят неумолимые Мойры — богини судьбы. Волею жребия он должен был стать эпистатом, председателем Совета на этот день… Прижимая к груди жезл эпистата, Сократ взошел на кафедру и, не дождавшись полной тишины, каким-то тусклым, неуверенным голосом объявил о начале собрания. Людям, заполнившим Пританею, даже показалось, что собрание никто не открывал, — оно началось лишь тогда, когда на кафедру с гордо поднятой головой взошел главный обвинитель стратегов — Калликсен.