Осуждение Сократа
Шрифт:
— Возьми в помощь этого мальчика… — посоветовал Тиресий. Ему хотелось как-то поощрить Нумения, и он, подумав, добавил: — Помни: я никогда не забываю услуг.
Уроженец Делоса неприкрыто усмехнулся, и архонт понял, что сказал лишнее.
Они шли мимо праздничных столов, и пирующие, заметившие Нумения, громко смеялись и показывали пальцами — их от души забавлял человек, занявшийся своим господином в день Питойгиа…
Сверкнул под навесом бокастый кратер, наполненный неразведенным вином нового урожая, и смиренно улеглись возле него подносы с палтусом, маринованным угрем и морской собакой. Приправленная
— Напиток Диониса! — первым похвалил раб и осушил до дна принесенный с собою сосуд. И братья одобрительно подняли свои глиняные кружки.
Раб брал обеими руками скользких морских моллюсков, жмурился, как кот на припеке. По его губам усато тек сибаритский соус. Разомлевшие глаза Хреста упорно избегали встречаться с глазами хозяина, который старательно вытер пальцы персидским полотенцем и напустил на себя выражение человека, совершенно безразличного к тому, что происходит за его столом.
Нумений, отказавшийся разделить трапезу с гостями, куда-то исчез, но вскоре опять появился, неся полотенца и какой-то странный предмет.
— Вот и обещанные сандалии! — спокойно сказал Нумений и швырнул что-то к ногам Хреста. Это были сандалии с вершковыми деревянными каблуками — точно такую обувь, возвышающую над сценой, носили драматические актеры в афинских театрах.
Архонт улыбнулся одними глазами:
«А он забавник!»
— Что это такое? — удивленно спросил раб, подымая громоздкую сандалию за узкий потрепанный ремешок.
Леарх с Леагром, ждущие случая повеселиться, закричали в один голос:
— Да это же театральные сандалии, дружище Хрест! Во имя Аполлона — примерь!
— Зачем они мне? — Хрест недовольно взглянул на Нумения, который, сложив на груди руки, стоял у оливы.
— Примерь! — не выдержав, попросил архонт.
— Замечательные сандалии! — Один из братьев оставил свой дифф и со смехом бросился примерять необычную обувь. Надел, сделал один шаг и свалился в пыль.
— Даю Хресту пять драхм! — смеясь и отряхиваясь, заявил неудачник. — Только с одним условием… Нужно дойти на этих ходулях до того колеса! — Он указал на поломанное колесо, торчащее в груде мусора. Раб, соображая, облизывал губы.
— Я даю еще семь, если он дойдет! — подзадорил Другой брат. — Могу поклясться на алтаре Зевса!
Раб смотрел на темное полукружье колеса.
— Тут шагов двадцать! — ласково сказал архонт.
Хрест медленно, словно помимо воли, встал, машинально вытер руки о свой голубой плащ. Золотым монетным блеском били лучи в его широко открытые глаза.
— Целых двенадцать драхм! — вздохнул тот, который упал.
Раб дернулся, как кукла-марионетка, и суетливо взобрался на сандалии. Сандалии оказались не только высокими, но и тесными. Раб едва втиснул свои растоптанные ноги в кожаные ссохшиеся ремни. Осторожно сделал первый шаг и едва не упал. Остановился, посмотрел вниз, но, видимо, понял, что лучше всего не глядеть под ноги, оторвал взгляд от зеленоватых, словно прилипшие моллюски, пряжек и снова уставился на монетную дужку колеса.
— Иди! — подтолкнул архонт.
Раб смешно зашаркал ногами. На дворе было немало выбоин и торчащих камней,
— Быстрее! — кричали и смеялись братья.
— Торопись! — басил архонт.
Ими овладело азартное, нетерпеливое чувство — казалось, все трое являются свидетелями жестокого панкратия, когда один атлет избивает другого мощными кулаками, на которые намотаны ремни с медными бляхами. Распаленный кричащими зрителями и близкой победой, — противник уже качается под ударами, словно причальный канат, — кулачный боец гвоздит по груди, месит бока, норовит попасть в лицо, защищенное скорлупой каски. И побеждающий, и его ревностные поклонники, словно безумные, ждут того момента, когда атлет, избитый до неузнаваемости, смачно рухнет на утрамбованную площадку и, не в силах встать, словно молящийся, поползет к немилосердному кольцу людей…
— Быстрее! — кричали братья, желая, чтобы Хрест поскорее споткнулся и упал.
Раб старался сохранить хладнокровие, и все же крики действовали на него, как близкий удар ременного кнута на привыкшую к побоям скотину. Он ежился, вихлялся, но темное, в морщинах лицо продолжало улыбаться. Однако с каждым шагом улыбка эта становилась вымученнее, малоподвижнее, пока наконец не превратилась в окаменелую гримасу театральной маски. Колесо было шагах в пяти. Его втулка зияла, как полый каблук.
— Двенадцать драхм! — летело в спину.
— Даю еще пять! — метило прямо в голову.
И в тот приятно расслабляющий миг, когда ему подумалось, что все уже кончено, он непременно дойдет, нога неожиданно подвернулась на ровном месте. Он судорожно гребанул правой рукой воздух, дернулся влево, стараясь выправить положение, но это движение было уже бесполезным, и он начал падать, падать довольно странно, как бы по частям: когда его растопыренная пятерня угодила в полынь, левая нога еще пружилась, не желая сдаваться, и это отчаянное сопротивление придавало его падению особую жалкость.
— Ахиллес сражен! — весело кричал и смеялся один из братьев. — Я так и знал, что его подведет деревянная пята!
— Да, у вашего правдолюбца, действительно, ахиллесова пята, — с тонкой усмешкой заметил архонт.
Ошарашенный предательским падением и постепенно понимая, что торопиться теперь некуда, Хрест покорно лежал на боку, приминая войлочную шапочку. Из-за колесных спиц огромной монетой, распавшейся на несколько кусочков, на него смотрело золотое солнце. Подождав, когда братья немного угомонятся, Хрест устало приподнялся, подтянул к животу ноги и, ни на кого не глядя, стал расстегивать сандалии. Потом встал, отряхнулся безразлично-ленивыми движениями, поправил плащ на животе, словно беспокоясь, что у него нечаянно выпала театральная подушка, долженствующая придавать солидность, крикнул скучным голосом: