Осуждение Сократа
Шрифт:
— Я вцепилась тебе, то есть ему, в бороду.
— А дальше? Говори! Я изнываю, как покойный Атрей на петушиных боях.
— Но борода оказалась гладкой, умащенной — так и выскользнула из рук. Однако хватит. Мне, право, неловко говорить об этом.
— Что же было дальше? Ушел этот несносный человек или остался ждать?
— Ушел, — неохотно сказала женщина. — Напялил на голову пыльную кудель и ушел, смеясь, Что-то крикнул на прощанье. Никак не вспомню этих слов. — Она обхватила колени, и два ее крыла, большое и малое, словно подались вверх — казалось, она делала еще одно усилие взлететь.
Снаружи долетали шорохи, птичий писк.
— Потом я бросилась за тобой, наступила
— Дурной! — согласился мудрец.
Помолчали, нехорошо, тягостно.
— Ты все же попробуй пирог, — неуверенно сказал Сократ. — И детям дай. — Он хотел погладить белесые кудряшки Софрониска, но сын диковато отстранился. — Ешьте, я не буду вам мешать! — И отошел к своим друзьям, которые вяло продолжали уже порядком надоевший разговор.
Вскоре пришли Гермоген, Менексен, Критобул и Федон, долго и радостно жали руку Сократа, а следом за ними явился черный от загара Ктесипп, который работал вместе с отцом на деревенской усадьбе и ничего не знал о прибытии «Паралии». Ктесипп растрогал Учителя тем, что принес не пищу, а книжный свиток со стихами. Гости украдкой, будто ворованное, стали выкладывать на стол фрукты, колбасы, печенье. Возле бронзовых башенок выросла обводная стена пищи. Софрониск с интересом наблюдал, как великорослые мужи мастерили диковинную крепость. Сократ попросил Скифа освободить стол, но тот, по обыкновению, медлил. Пришел еще один прислужник Одиннадцати, высокий, крутоплечий, встал в дверях, рассматривая Сократа и гостей.
Гости жались к Сократу, как пчелы к матке, собирающейся навсегда покинуть улей. Одни откровенно печалились, другие притворно бодрились, но все одинаково сторонились разговоров о смерти. И когда Эпиген нечаянно упомянул имя Ферамена, приговоренного к смерти в правление Тридцати и вынужденного без суда и следствия принять печальный кубок цикуты, на него так красноречиво посмотрели, что Эпиген без промедления замолк и низко опустил голову. Сократ подходил к жене и детям, возвращался к своим друзьям и, заметив, что Ксантиппа начинает тяготиться его отсутствием и бросать косые взгляды на пришедших, снова шел к жене, говорил с ней ласково и терпеливо, как с больным ребенком. Софрониск осмелел и стал дергать отца за бороду. Друзья, обычно засыпающие Сократа вопросами, на этот раз сдержанно помалкивали. Они жадно всматривались в Учителя, стараясь запомнить каждое его слово, каждый жест, но Сок-рат, вопреки обыкновению, был сегодня малоречив. Он ходил своим неторопливым шажком, тепло поглядывал на собравшихся, касался их волос, плеч, однажды даже пожал руки Гермогену, будто прощаясь, а, может, благодаря — кто знает, что означало это рукопожатие?
Тем временем Гелиос уже достиг вершины голубой горы и стал медленно скатываться вниз.
— Что вы собираетесь делать с едой? — вдруг спросил человек, подпирающий тюремную притолоку. — Не выбрасывать же ее бесприютным псам! — Голос у него был какой-то визгливый, несмазанный.
Все поняли, что прислужник желает воспользоваться принесенным, пока приговоренный к смерти жив — брать пищу у мертвого и употреблять ее как обычную было бы святотатством.
— Можешь унести все! — сказал Скиф. — И, ради всех богов, займись своим делом!
— На что ты намекаешь? — развязно спросил прислужник, подходя к столу. — Можешь не беспокоиться, зерна я уже стер. Клянусь черным плащом Таната, они разойдутся в чаше быстрей снеговой пушинки.
— Благодарю тебя, — сказал мудрец. — Мне, право, неловко, что я всем доставил столько хлопот. Судьи меня терпеливо выслушивали, сторожа крепко запирали по ночам, и вот теперь для моей же пользы понадобилось тщательно стереть зерна цикуты — чего доброго, я еще окажусь
Друзья Сократа, поначалу обезоруженные бесцеремонным тоном служителя, заулыбались.
— Я получаю три ежедневных обола, — будто перед кем-то оправдываясь, сказал стиратель зерен.
— Собирай, не мешкай! — напомнил Скиф.
— Целая Агора собралась… — скрипел прислужник, накладывая обеими руками. — Разве это порядок? К Гипподаму допустили только жену и единоутробного брата, а здесь ходят все. Не тюрьма, а пирейская гостиница.
— О чем твоя печаль? — спросил Скиф. — Тиресий велел пускать сегодня каждого, кто придет.
— Ну, что ж, — смягчился молодой прислужник, — я не распоряжаюсь архонтским жезлом…
Наполнив корзину верхом, служитель принялся складывать остатки пищи в подол. Скиф, хмурясь, помогал ему. Все, кроме Сократа, наблюдали, как быстро опустошается стол. Выставив подол и мелко перебирая ногами, молодой прислужник удалился, сопровождаемый Скифом.
Гости опять заговорили, не теряя из виду Сократа. Философ почувствовал, что сегодня, в день расставания души с телом, друзья придают самым обыкновенным его словам какое-то преувеличенное, не свойственное им значение. Мнительный Менексен вдруг вообразил, что Учитель уделяет другим больше внимания, чем ему. Желая сделать приятное Менексену, старик несколько раз заговаривал с ним, но тот продолжал стоять в стороне ото всех с опущенными уголками губ и смилостивился лишь тогда, когда философ попросил его об одолжении — передать флейту Великому хулителю. Ксантиппа, безучастно разглаживая на коленях забытую повязку, вспомнила, что в тюремном дворике дожидаются женщины, пришедшие с ней. Сократ нахмурился и попросил отпустить их — ведь он сам омыл собственное тело — но Ксантиппа не согласилась: женщины еще были нужны для свершения каких-то обрядов. Сократ не стал настаивать на своем, хотя ему стало неловко оттого, что именно он заставляет ждать в полуденную жару женщин, у которых и без того хватает забот.
Вошел, отдуваясь, Скиф с длинными скамейками, прижатыми к бокам. Гости с притворным рвением бросились рассуждать, куда поставить эти скамейки: то ли на свету, недалеко от входа, то ли возле стола, где было темнее.
— Что вы там соорудили? — поинтересовался мудрец у высокого мрачного Гермогена. — Сдается мне, это очень похоже на алтарь Сократа Плешивого!
Улыбнулся Гермоген — будто собирался заплакать. И Сократу подумалось о том, сколько ненужных страданий может принести чаша цикуты, испитая на глазах жены и друзей.
— Будь милосерден, дай мне воды, — жалобно попросил Критон старого прислужника. — Я хочу пить, как Тантал. Наверное, с рыбы. Когда поешь рыбное, всегда тянет к воде.
— Хорошо! — согласился Скиф и направился к дальней, торцовой стене, чтобы захватить шест, которым снимал паутину.
И сразу же Сократ подошел к Скифу, взял его за локоть, словно опасаясь, что тот недослушает и уйдет. Они говорили очень тихо. Скиф мялся, вздыхал. Потом Скиф взял шест, и они пошли, переговариваясь. У порога прислужник остановился, нерешительно подергал бороду, что-то сказал. Сократ опять дотронулся до его руки, говорил мягко, понуждающе…
— Вы, наверно, берете воду из Дионисиева ключа? — сказал Критон, поднося ко рту в холодных накрапах чашу.
— Из Дионисиева, — неохотно ответил Скиф.
— Может, и ты хочешь пить? — Критон повернулся к Сократу и нечаянно плеснул себе на плащ. — Мы ведь вместе ели рыбу.
— Пей, пей! — улыбнулся Сократ. — Всем хватит воды.
Критон пил жадно, запрокинув голову. Кадык ходил вверх-вниз, топорща серебристую поросль на шее.
— Боги! Я выпил все! — удивился Критон. Для убедительности опрокинул чашу.