От Апеннин до Анд
Шрифт:
Но мысль о детях только усиливала горе бедной женщины, мучившее её уже столько времени. При напоминании о них она заливалась слезами.
— О мои дети, мои сыночки! — восклицала она, ломая руки. — Может быть, их уже нет в живых! Нет, уж лучше мне умереть! Да я и не совсем уверена, вынесу ли операцию. Спасибо за заботу, дорогие!.. Не зовите доктора. Не надо. Мне суждено умереть. Я знаю.
При слабом свете ночника хозяева с состраданием смотрели на самоотверженную мать, которая ради спасения своей семьи приехала за шесть тысяч миль от родины, чтобы умереть вдали от дома после
Бедная женщина, такая честная, добрая и такая несчастная!
Ранним утром на следующий день, с той же сумкой за плечами, согнувшись и хромая, но полный бодрости, входил Марко в Тукуман, один из самых молодых и цветущих городов Аргентинской республики.
Мальчику снова казалось, что он видит перед собой Кордову, Росарио, Буэнос-Айрес…
Те же длинные, прямые улицы, те же низкие белые домики. С одной лишь разницей: здесь было много великолепной, свежей зелени, ароматный воздух, чудесный свет, синее небо, бездонное и прозрачное, какого он никогда не видывал даже в Италии…
Проходя по улицам, он снова испытывал такое же лихорадочное волнение, какое испытал тогда, в Буэнос-Айресе. Он заглядывал в окна и двери каждого дома, в мучительной надежде увидеть мать. Ему хотелось расспросить первого встречного, но между тем он не решался остановить ни одного из них. Все смотрели на несчастного мальчугана, оборванного, покрытого пылью. Было заметно, что он пришёл издалека. И Марко искал среди прохожих лицо, которое внушало бы доверие.
Вдруг ему бросилась в глаза вывеска над лавкой с итальянской фамилией. У двери он увидел какого-то человека в очках и двух женщин. Марко медленно подошёл к ним и, набравшись храбрости, спросил:
— Вы не можете сказать мне, синьор, где здесь живёт семья Мекинес?
— Инженера Мекинес? — спросил, в свою очередь, лавочник.
— Инженера Мекинес, — ответил мальчик дрогнувшим голосом.
— Семьи Мекинес нет в Тукумане!
Страшный крик, точно крик человека, которого убивают, раздался в ответ на это. Лавочник и женщины подбежали к мальчику. Сбежались соседи. Все обступили его.
— Что с тобой? — спросил его лавочник, уводя его в лавку и усаживая. — Да успокойся же, чорт побери! Ну, Мекинесов нет здесь, но они живут отюда недалеко — рукой подать! Всего несколько часов ходьбы от Тукумана.
— Где это? — вскричал Марко вскакивая. Он точно воскрес, услышав это.
— В пятнадцати милях отсюда, — продолжал лавочник, — на берегу Саладилья, там, где строят большой сахарный завод. Там выстроили несколько домов.
Там найдёшь ты и дом Мекинес. Все знают его. За несколько часов доберёшься…
— Я был там месяц назад, — сказал один молодой человек, выбежавший на крик мальчика.
Марко посмотрел на него широко раскрытыми глазами и, мгновенно побледнев, спросил:
— Вы видели там прислугу… прислугу синьора Мекинес?
— Генуэзку?.. Да, видел.
Услышав это, Марко разразился судорожными рыданиями. Он и плакал и смеялся. И тут же порывисто вскочил:
— Как туда пройти? Скорей покажите дорогу! Я пойду…
— Но туда идти надо
— Нет, нельзя завтра, невозможно! — отвечал мальчик. — Скажите, как пройти! Мне нельзя оставаться ни минуты. Я пойду сейчас же, хотя бы и умер по дороге!
Увидев непреклонность мальчика, никто не решился возражать ему.
— Ну, бог с тобой! — говорили ему. — Смотри только будь осторожен, когда пойдёшь лесом: гляди в оба! Счасливого тебе пути, маленький итальянец!
Один из мужчин вывел его из города, провёл на дорогу и дал ему нужные советы. Не прошло и нескольких минут, как мальчик, прихрамывая, с неизменной сумкой за плечами, скрылся в густой зелени деревьев на дороге.
Это была страшная ночь для бедной больной. Жестокая боль мучила её, и женщина громко стонала. Минутами она начинала бредить. Женщины, ухаживавшие за ней, были в отчаянии. Часто в комнату вбегала испуганная хозяйка. Опасались, что врач, которого ждали из Тукумана, приедет, когда будет уже поздно делать операцию, даже если больная и согласится на это.
В те минуты, когда после бреда больная приходила в себя, она сознавала, что самые ужасные страдания причиняет ей не физическая боль, а беспокойство о далёкой семье.
Смертельно бледная, исхудавшая, изменившаяся, она в отчаянии хватала себя за волосы и кричала:
— Боже мой, боже мой! Умереть вдали от них, умереть и не увидеть их! Бедные мои дети, они останутся без матери! Бедные мои детки! Мой Марко, совсем ещё маленький, но такой чудный мальчик… Такой добрый, ласковый! Вы не знаете, синьора, что это был за ребёнок… Если б вы знали, синьора… Он так и повис мне на шею, я еле вырвалась. Он так плакал… так… что душа разрывалась… так плакал, точно знал, что не увидит больше свою маму! Бедный Марко, бедный мой сынок! Я думала, у меня сердце не выдержит.
Ах, зачем я не умерла тогда, когда прощалась с ними! Зачем меня не убило молнией! Бедный мальчик! Без матери… Он, который так любил свою мать!.. Ему так нужна была мама! Марко в бедности, в нужде, он простудится… Марко будет протягивать руку, нищий, голодный!.. Боже милосердный! Нет, нет, я не хочу умирать! Доктора! Позовите его сию минуту! Пусть он разрежет мне грудь, разрежет на куски, пусть только спасёт мне жизнь! Я должна поправиться, я хочу, жить!.. Уехать… бежать отсюда, завтра, сегодня же!.. Доктора! Помогите, помогите!
Женщины, дежурившие у постели больной, удерживали её за руки, щупали пульс, успокаивали и уговаривали.
Тогда она затихала, бессильно упав на подушки и охватив руками свою седую голову, плакала жалобно, как ребёнок, испуская протяжные стоны, и временами тихо шептала:
— О, моя Генуя, моя родина! Ах, этот океан!.. Марко, бедный мой Марко! Где он теперь? Бедное моё дитя…
Была полночь, а её бедный Марко, пролежав в изнеможении долгие часы на краю оврага, шёл теперь по дороге через девственный лес.