От/чёт
Шрифт:
— Сретенский Василий Михайлович, 1961 года рождения, разведен, детей нет, образование высшее, кандидат исторических наук, доцент кафедры культурологии Московского университета политологии, экономики и права (МУПЭП). — Он оторвался от бумажек как бы за подтверждением сказанному. Я нехотя кивнул. Он продолжил: — Отец — русский, из служащих, филолог, доктор наук, профессор. Мать — испанка, в 1935 году в возрасте двух лет доставлена в СССР, редактор в издательстве «Мировая литература». Оба умерли двадцать лет назад. Несчастный случай, отравление бытовым газом. В Барселоне проживают: тетка, старшая сестра матери, семьдесят четыре года, и ее четыре дочери. Жена, бывшая —
Он бросил, а точнее, отпустил последнюю бумажку, и она спланировала на стол, к самому его краю.
— А ведь вы, Василий Михайлович, немножко из наших. Дед ваш, красный конник Федор Сретенский, после Гражданской войны в нашей системе служил. Майор госбезопасности, перед войной — это, как ни крути, фигура. Да и вам, впрочем, предлагали по окончании курса, помните? Зря вы тогда отказались, сейчас бы в правительстве могли быть, страной руководить.
— Если б я чем хотел руководить, пошел бы учиться на исторический факультет?
— Как знать, жизнь, она, впрочем, по-разному поворачивается. Вот ваши однокурсники газетами руководят. Да какими! Но к делу. Скажите, Василий Михайлович, у вас есть ко мне вопросы?
— Да. Когда я могу уйти?
Он улыбнулся широко и почти радостно.
— Да прямо сейчас, впрочем. У нас с вами, я полагаю обычная беседа, не хотите, прервем сию же минуту. Но только уж сначала послушайте, что я вам скажу. Вы во вторник дома встречались с неким испанцем, вели с ним переговоры. А не мешало бы знать, что он, может быть, и не испанец совсем. Прибыл, скажем, не с Римского проспекта Барселоны, а прямиком из Рима, и является он, впрочем, кадровым сотрудником одной иностранной разведывательной службы, постоянно вмешивающейся в дела нашего государства и православной церкви.
— Он просто передал мне привет от родных.
Сергей этот Сергеевич опять улыбнулся устало и с укором.
— В четверг вы беседовали с ним два с лишним часа на ВВЦ.
— Это была частная беседа.
— Можете не поджимать губы. Никто не претендует на вашу, скажем, частную жизнь. Ну хорошо. Я вам еще кое-что расскажу. В четверг вы вели с ним частную беседу, а в пятницу, то есть, так скажем, вчера, он навестил одного вашего недавнего знакомого, Семена Сигизмундовича Кербера. Возникает резонный вопрос: почему в течение четырех дней встречаются два российских гражданина, прежде незнакомые — сначала друг с другом, а потом с агентом зарубежной спецслужбы?
Историческое воображение у меня развито хорошо, и представить себе в этот момент Сергея Сергеевича в маленьком полутемном кабинете с казенным столом под зеленой лампой мне ничего не стоило. И себя по другую сторону стола в брюках без ремня — тоже. Не то чтобы я сильно испугался, но почувствовал настоятельную потребность излить собеседнику душу и — одновременно — приступ тошноты. И то и другое удалось вполне успешно подавить, но тут возникла у меня мысль, что взаимный обмен полуправдивой информацией может быть полезен. (Сейчас я уверен, что подобная мысль сидела в тяжелой голове Сергея Сергеевича с самого начала разговора.) Я коротко рассказал, зачем приходил Кербер.
— А испанец спрашивал о поэме?
— Нет, мы говорили о возможности поехать в Барселонский университет и прочитать там спецкурс.
— И все?
— Нет, я рассказывал ему о Москве.
Мой собеседник, почти не напрягаясь, сделал доброе лицо.
— Я
— У меня нет поэмы, она пропала. И я не понимаю, почему вокруг такой сыр-бор. Да, положим, два разных варианта из-за типографской ошибки могут придать ей определенную ценность, но не до такой же степени, чтобы заинтересовать спецслужбы и доводить дело до взлома двери в квартире?
На последнюю часть моей тирады Сергей Сергеевич не отреагировал. А вот услышав о типографской ошибке, окаменел.
— Так вот что он вам сказал. Типографская ошибка. Ну что же, пора вам узнать еще кое-что. Но впрочем, расскажу я это в расчете на наше искреннее, не кривитесь, короткое сотрудничество.
И он рассказал. Никакой типографской ошибки, по его словам, не было. Второй, тайный, вариант был отпечатан специально, поскольку он, и только он, содержит важный секрет. Человек, овладевший этим секретом, получает возможность совершать то, что невозможно никому. По крайней мере в это верили люди, напечатавшие «Молитву Иуды». Именно этот текст два века ищет одна тайная международная организация.
— И задача государственной важности, — голос его и так был глубок и выразителен, а тут уж достиг невероятных глубин, — использовать этот секрет и те возможности, которые, впрочем, он открывает, на благо Отечества. И здесь вы можете нам помочь. А мы соответственно вам.
— Послушайте, вы на самом деле думаете, что эта поэма облазает магической силой?
— Я не предлагаю вам, Василий Михайлович, поверить в какие-то потусторонние вещи. Просто примите за данность, что ваша информация может быть полезна.
— Но как?
— Хорошо. Давайте кое-что вспомним. Шесть лет назад, когда вы, Василий Михайлович, гораздо больше интересовались отечественной историей и политикой, в «Неформальной газете» появилась статья за вашей подписью. В статье… впрочем (первый раз он поставил это слово в нужное место), что мне пересказывать вам ваши же слова и мысли?
Да, в той статье я, помнится, выступал против революционного пафоса реформаторов и доказывал, что все события в нашей стране с 1985 года — никакая не демократическая революция, а типичный для мировой истории процесс контрреволюции. Я писал тогда, что любая победившая (то есть дошедшая до стадии передела собственности) революция неизбежно заканчивается контрреволюцией и реставрацией. А путь к реставрации лежит через два обязательных этапа: первый — обратного передела собственности (приватизации и новых богачей), второй — военно-полицейской диктатуры, подобной диктатуре Кромвеля или Наполеона Бонапарта. Если же революция была остановлена на ранней фазе, то термидорианского передела собственности не происходит, но военно-полицейская диктатура (жесткая — Пиночета или Франко или мягкая — Столыпина) все равно утверждается как неизбежный переходный этап к стабильному обществу. Статья моя тогда не была замечена. Или почти не была.
— Ну что же, впрочем. Теперь вы можете торжествовать. События развиваются по вашему сценарию.
— Но я писал тогда и сейчас так считаю, что диктатура может быть силой стабилизационной, а может быть саморазрушительной. Столыпин и Франко — не чета Наполеону и Гитлеру.
— Вот потому-то я и вспомнил вашу статью. Разрушительная диктатура, по-вашему, направлена вовне страны, а стабилизационная — внутрь. Вовне нам сейчас не грозит, тут беспокоиться не о чем. Нам бы с Чечней расхлебаться, как вашим героям — с Ирландией и басками. Но уж внутренняя стабильность — прямая наша с вами задача.