От колеса до робота

AnnotationАльберт Вениаминович Цессарский (1920 — 2010) - в 1942—1944 гг. начальник медицинской части действовавшего под Ровно партизанского отряда «Победители», под командованием Д.Н. Медведева. В этой книге несколько рассказов про партизан и несколько - про мирную жизнь после войны.

Романтические истории

СЕДЬМАЯ СИМФОНИЯ

ЛЕШИЙ

ПОДОРВАТЬ ЭШЕЛОН

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

НЕПРИЕМНЫЙ ЧАС

ВРАГИ

НЕБЛАГОДАРНОСТЬ

КОМАНДИРОВКА

НА КАНИКУЛАХ

ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ АВТОРЕ

Романтические истории

СЕДЬМАЯ СИМФОНИЯ

Двадцать девятое марта тысяча девятьсот сорок второго года. Раннее утро. Худой и обросший, в короткой шинели, иду я по улице Москвы. Сердце колотится так, что болит грудь и трудно дышать. Не узнаю домов, не разбираю номеров над воротами. Натыкаюсь на прохожих, обхожу очереди, молчаливо застывшие у продовольственных магазинов. И едва не прохожу мимо серого двухэтажного дома.

Стою перед этим домом с крестами бумажных полос на черных окнах. Я. Живой. И так просто подойти, постучать. Скрипнет тяжелая дубовая дверь. И произойдет то, о чем думал непрестанно в эти страшные недели.

— Алексей!

Алена ухватилась за косяк двери. Лицо ее все больше бледнеет. Почему же ты не смеешься, как прежде, Алена? У тебя дрожат губы.

— Не ждала?..

— Входи.

— Нет, пожалуйста, выйди ко мне. Мало времени — должен ехать в часть. Тебе на работу? Я провожу.

Она молчит. Только пальцы, которыми она держится за косяк, совсем побелели.

— Мне нужно… кое о чем спросить… Алена…

— Я работаю в ночную смену. Но у меня… У меня есть дела в городе… Сейчас выйду.

Солнечно, тепло и тихо у ее двери. Воробьи пляшут на ветках и верещат. А может быть, ни о чем и не нужно спрашивать. Ведь все было так давно, до войны.

Она выходит в том самом светлом широком пальто. Щурится на солнце. И, насильно улыбаясь, говорит:

— В обозе воюешь?

— Где посытнее.

— А бороду отрастил — ворон пугать?

— Девушек приманивать.

— Расскажи же про свои геройские подвиги.

— Лень, их слишком много.

Мы бродим по Москве, поворачиваем в какие-то переулки проходим через какие-то дворы, пересекаем какие-то пустыри и говорим, говорим случайные слова и все пытаемся шутить.

— Вам не нужны билеты? Понимаете, неожиданно в часть вызвали.

Капитан в кавалерийской куртке и роговых очках близоруко таращит на нас глаза. Точно извиняется. Билеты? Концерт? Музыка? Разве это еще существует?

Капитан улыбается:

— Берите. Седьмая симфония Шостаковича. Первое исполнение.

— Я устала,

Аленушка! Это ты рядом со мной в огромном, тускло освещенном зале, у белой холодной колонны. Чуть вытянула шею. Широко открытые глаза кажутся черными. Совсем как тогда, давно, когда еще не было войны… Ведь я не хотел вспоминать! Не все ли равно, почему ты сейчас со мной… Наши будто нечаянные встречи между лекциями. Взгляды через головы толпы на институтских вечерах. Поездка в горы в то последнее лето… Мирная мелодия, которой начинается симфония, против воли захватывает, неудержимо несет в прошлое.

* * *

— Как высоко мы забрались! Николай Николаевич, что за щепки белеют на том склоне?

— Милая Алена, это громадные бревна. Отсюда они кажутся крошечными. Их спускают по высохшему руслу ручья к лесопилке.

— А там, ниже, среди зелени розовые плешины?

— Глыбы мрамора — здесь ведь мраморные карьеры.

— Все вы знаете.

Они оба надо мной, на зеленом гребне горы, почти парят в синем небе. А я вожусь с хворостом, пытаюсь разжечь костер И конечно, ничего у меня не получается — ветки дымят и гаснут. Я кашляю от дыма и досады. А великолепный Николай Николаевич, руководитель нашей альпинистской группы, наклоняется над кучей хвороста, делает несколько колдовских, неуловимых движений, и весело взлетает язычок пламени, и пляшет в смеющихся глазах Алены.

— Бедный Алеша, ничего ты не умеешь!

Мы с Аленой сверстники. Николай Николаевич старше. Рядом с ним я такой маленький, такой нелепый, что мне хочется тут же, у нее на глазах, свалиться в пропасть.

— Николай Николаич, перенесите Алешу через ручей, не то он непременно утонет!

И она хохочет, хохочет надо мной со своей недосягаемой высоты.

А потом осенней ночью в московском переулке. Среди спящих каменных домов.

— Алена, будем настоящими друзьями.

— Ох, какая тоска!

— Всю жизнь буду тебе во всем помогать.

— Вот уж не нуждаюсь.

— Как ты ко мне относишься, Алена?

— Как ко всем детям.

Мы стоим молча. Гулко шаркают чьи-то подошвы. Невнятный говор в открытом окне. Близкий паровозный вопль. Она вздрагивает и улыбается. Сердце мое рвется.

И вдруг в оркестре этот визгливый рожок с его самодовольным и наглым наигрышем. Наци. Война! И снова неизмеримо далеки доброе синее небо над головой и беззаботный смех Алены. И все крошечные трагедии моей юности!

* * *

Часть, в которую я попал, отступала уже второй месяц от самой границы. Люди устали, обносились, ожесточились. В глазах у них постоянный сухой блеск и глубокая боль, точно у тяжелобольных. Я только два дня на передовой. Но мне кажется, я все уже узнал и понял. Мы просто плохо воюем. Отступаем, когда можно держаться. Лежим, когда надо атаковать. И я высовывался из окопа днем, хотя это совершенно не требовалось. И в атаку бежал, стреляя и крича, ничего не видя. Только бы никто не заметил, как мне трудно сделать первые три шага, когда ноги наливаются свинцом и останавливается сердце.