От колеса до робота
Шрифт:
— Будь спокоен, друг. Вернемся.
Я приехал в Москву на один день. На несколько часов.
И вот эта музыка. Поразительно, что мелодия творит с человеческим сердцем!
Смотрю на Аленку. Она не отрывает глаз от дирижера, чувствует мой взгляд и тихонько кивает и улыбается.
Близится финал. Скоро, скоро все духовые, все смычковые сольются в одну мелодию, светлую и мужественную…
В это время на эстраде происходит нечто необычное. Сзади, из-за оркестра, выходит пожилой человек в черном. Это служитель. Он нагибается к одному оркестранту, к другому, взволнованно жестикулирует и шепчет. Те пожимают плечами и продолжают играть. Зачем он мешает? Что-то случилось? Наконец,
Но мелодия финала уже родилась, она сражается, пробиваясь сквозь вой бомб. Теперь музыку заглушить невозможно — она звучит в каждом сердце. Ни один человек не уходит из зала. Разражаются последние аккорды финала. Мы встаем. В громе оваций тонут и бомбежка, и вой сирен, и свистки за окнами. У эстрады Шостакович угловато кланяется, поблескивая круглыми очками.
Я оборачиваюсь к Алене:
— Время мое кончилось. Прощай.
— Я буду ждать тебя, Алеша.
В последний раз оглядываюсь. И все это: гудящий зал, вытекающая из рядов толпа в полушубках и шинелях, она, неподвижная в толпе, не замечающая толчков, с прикованным ко мне взглядом сияющих глаз, — все это навсегда остается в моем сердце.
ЛЕШИЙ
Года через три после окончания воины, только что защитив диплом, очутился я по делам службы в глухом лесном районе, километрах в пятидесяти от Брянска. Лесничий весь день таскал меня по лесным угодьям, и к вечеру я совсем выбился из сил. Стояло жаркое, сухое лето. В лесу от тяжелого запаха разогретой хвои было трудно дышать и кружилась голова. Просыпавшиеся за воротник иголки кололи спину. К лицу липла паутина. В довершение всего спутник мой оказался молчаливым, угрюмым человеком, и за день мы не перемолвились и десятком слов. Иногда лишь, ткнув пальцем в пространство, он безразлично бросал:
— Березняк был… За оврагом шел бор… От просеки ельник начинался…
Да, все это было. Сейчас от роскошного, когда-то знаменитого на всю область заповедника осталось немного. Пни. Поваленные, полусгнившие стволы, покрытые ярко-зеленым ноздреватым мхом. Кое-где одиноко высились чудом уцелевшие деревья. Зато кругом, куда глаз хватал, буйная, до пояса трава, густой кустарник да над болотцами словно примятый коварный чакан… Лес, израненный, изувеченный войной, погибал!
Было ясно, что восстановить заповедник невозможно.
Мы вышли на опушку. Повеяло прохладой. Не сговариваясь, мы опустились на землю По другую сторону поляны над домиками лесничества закурились дымки. Послышались свисты и взвизгивания радионастройки — местный радист ловил станцию. Неподалеку за кустами звонко захлопал бич и донесся неясный говор — пастух разговаривал со стадом. Запахло ночной фиалкой.
Внезапно голос диктора громко и четко произнес: «Начинаем трансляцию концерта из Большого зала Московской консерватории». Здесь, в глуши, рядом с сонным, равнодушным ко всему лесничим это прозвучало точно с другой планеты. И мне так остро захотелось сейчас же уехать в Москву, оказаться в самой гуще взволнованных, празднично настроенных людей, тонких, чутких, интеллигентных. Я уже ощущал себя там, в насторожен ной тишине зала… Кто-то со сцены объявил: «Композитор Филиппенко. Квартет «Легенда о героях-партизанах», в четырех частях. Посвящается дважды Герою Советского Союза…»
— Легенда! — вдруг насмешливо пробурчал лесничий. — Еще одна легенда. Мало их навыдумывали…
Для меня, видевшего войну издали, из тихого сибирского городка, имя партизан было
— Выдумка?! Да это же исключительные люди! Они совершали…
— Комаров они кормили, — грубо оборвал меня лесничий.
Я с удивлением поглядел на него. Он сидел, мешковато прислонившись широкой спиной к сосне, расставив колени, угрюмо глядя перед собой. И его скуластое лицо с глубоко сидящими маленькими глазками показалось мне особенно некрасивым и даже тупым. «Как дичают люди в глуши! — подумал я. — А когда-то он был студентом, верно, так же, как я, мечтал о красивой жизни, о полезной деятельности, может быть, любил музыку… И вот итог: животная, однообразная жизнь, с утра до вечера водка…» В тот миг я пожалел, что избрал профессию лесовода, мне показалось, я увидел свое будущее.
Квартет неожиданно начинался певучей, широкой мелодией. Глубокие звуки виолончели были полны скорбного раздумья. Мелодия захватила меня. Раздражение улеглось. Стало жаль лесничего, захотелось, чтобы и он прислушался к музыке. Я снова оглянулся на него и обомлел. Он слушал! Да, он тоже слушал, с невидящими глазами, с неуловимо блуждающей на лице улыбкой.
Он заметил мой взгляд.
— Я встретил их здесь, неподалеку, в этом лесу, — сказал он тихо и покачал головой. — Измучены, разуты, раздеты, изранены… Настоящий мешок устроили им тут. Еще немного, и все полегли бы в болоте…
— Вы их спасли!
Теперь, через много лет вспоминая рассказ лесничего, восстанавливаю отдельные клочки, почти не сцепленные между собой. Музыка порой пропадала, и были слышны только шум леса да тихий хрипловатый голос лесничего.
* * *
«В ту ночь я проснулся оттого, что ветер сорвал с крыши лист железа и катал над головой, как гром. Сперва подумал, танки. Немцы тут по большаку часто ездили. Почти всякий раз останавливались и обшаривали весь дом. Тогда на месте этих хибарок стоял старый помещичий дом. Оставалось нас в нем всего трое: я да старик бухгалтер с женой. Остальные постепенно разбежались кто куда… Спал я в те дни не раздеваясь. Накинул шинель — октябрь уже пошел, ступил на крыльцо и замер. От луны кругом все бело. Ветер дует, воет, как из трубы, кружит лист, бурьян. А за оградой стоит женщина в черном платке и смотрит прямо на меня. Я даже и не понял сразу, старая или молодая: лицо белое, а глаза черные, глубокие, как проталины… Замечаю, губы у нее шевелятся, говорит что-то, но ветер… Подошел и слышу такое странное:
— Ты человек? Человек?
— Да, — говорю, — не зверь.
А она все свое:
— Человек ты? — Глаза блестят, руками в ограду вцепилась намертво.
— Да что случилось?
Перегнулась через ограду, прямо в лицо мне шепотом горячим, с отчаянием каким-то:
— Иди зови немцев! Зови! Выдай! Чего стоишь?
С минуту смотрели мы друг другу в глаза, ни слова не говоря, не шевелясь. И что я там разглядел в ее черных, как деготь, глазищах? Только слышу собственный голос:
— Что надо делать?
— Под Новой Гутой в болоте люди, обоз… Выведи.
И я пошел за ней, не заходя в дом. Вот так взял и пошел. И не думал, не гадал, что вернусь сюда только после войны, через много лет…
В сентябре фронт неожиданно оказался на востоке от нас. Весь месяц, кроме немцев, мы тут никого не видали. Кто была она? Кто эти люди, которых надо спасти? Почему я пошел?
Новая Гута отсюда километрах в десяти. Шли мы быстро, почти бежали. Но она все приговаривала: скорей, скорей. Часа два пробирались лесом. Ничего она мне не объяснила. Однако ее волнение так меня забрало, что я сам боялся опоздать, чертыхался на каждом повороте дороги. Вдруг впереди, слева так, послышалась стрельба. Не густо, хлоп! — и тихо, хлоп! — и тихо… Остановился сориентироваться. Она с разбегу как налетит на меня.