От колеса до робота

Зубков Борис Васильевич

Номер двенадцатый был прибит на столбе калитки. Ганшин вошел во двор и остановился. Мужчина и женщина, держась за руки, шли перед ним к дому. У самой двери они задержались, и знакомый мужской голос сказал:

— Последний снег! Вывалять тебя в сугробе?

Они стали в шутку бороться и смеяться. И Ганшин узнал Олю. Она вырвалась и вбежала в дом. Мужчина бросился за ней, и дверь захлопнулась.

Ганшин стоял, еще не понимая, что произошло.

В окне зажегся свет, и он увидел, как в комнату вошел начальник плавильного цеха Горячев, а за ним Оля. Горячев снял пиджак, повесил на спинку стула. Оля, улыбнувшись, что-то сказала, растрепала ему волосы и, забрав пиджак, вышла из комнаты, а он смотрел ей вслед. Оля вернулась со стопкой книг и, присев к столу, стала

их перелистывать. Горячев заглянул через ее плечо, сказал что-то смешное. Она вдруг подняла голову и посмотрела в темное окно прямо в глаза Ганшину. Испугавшись, хоть она не могла его увидеть, он отступил к калитке. Женщина с ведром прошла мимо и, подозрительно заглянув ему в лицо, спросила:

— Вы кого ищете, товарищ?

— Я… Да так я… Луговую… — бормотал он, не соображая, что нужно ответить.

— Доктора? Два месяца как Горячевой стала. Вон прямо дверь.

И ушла, гремя ведром.

Ганшин вышел на дорогу и пошел, не разбирая пути. У себя в комнате он долго сидел на кровати, ни о чем не думая. На душе у него было пусто и холодно. Потом он встал и позвонил по телефону главному врачу больницы. Так как дела его здесь были окончены, он попросил срочно отвезти его на машине на станцию. Главный врач не удивился, только напомнил о кроватях и трубах для больницы.

Ганшин ехал в той же пятитонке. Тот же шофер приветствовал его как хорошего знакомого. На этот раз он очень словоохотливо рассказывал о себе, о фронте, о семье, которую недавно перевез с Украины. И, прощаясь с Ганшиным у станции, совсем уж неожиданно сказал:

— Богатая у нас тут местность. Столя в этих горках добра, сколя нигде. Приезжайте як сможете.

* * *

На рассвете Ганшин стоял в коридоре поезда и глядел в окно. В три дня не стало снега. До самого дымчатого горизонта блестела вода. То здесь, то там виднелись бредущие по колено в воде березы да порой проплывали, точно вереницы плотов, деревушки.

— Разлив в этом году агромадный! — радостно сказал кто-то за его спиной.

А он смотрел на бескрайние просторы, на пробуждающийся апрельский день, заливающий светом и теплом все вокруг, как в чужой мир.

НА КАНИКУЛАХ

Гриша оказался в Дьяковке случайно — увидел с теплохода высокий берег с черно-зеленой дубравой, широкие вороненые заводи, плюшевый плес и решил провести здесь каникулярный месяц.

Комнатку снял хорошую, с видом на Оку. В первый же день выложил на стол стопку чистой бумаги и приготовился писать давно задуманную статью о смысле жизни.

Никто в институте не догадывался, что Гриша готовится стать писателем, что ради этого он и поступил на биологический факультет — чтобы познать первоосновы жизни, как он сам себе говорил. К третьему курсу он их познал, ибо, несмотря на то, что имел от роду всего двадцать лет, успел перечитать множество биологических книг и сделать одно великое открытие. Поэтому он считал, что имеет право, как все титаны, начать писательскую свою деятельность с самого главного — объяснить людям смысл жизни.

Первые несколько дней ему хорошо работалось. Поглядывая на оживленную, солнечную Оку, он обдумывал план статьи, выписывал отрывки из привезенных с собою книг, делал наброски.

Семья Рыжковых, в которой он поселился, была простой и славной, и он быстро стал своим. Настолько, что при нем по вечерам, не таясь, вели самые заветные семейные разговоры и Зинаида Федоровна даже советовалась с ним насчет женитьбы старшего сына Петра. Двадцать семь лет парню, а он все робеет с девушками. Так можно и до лысины в парнях проходить. А Лена Воронина девушка хорошая, имеет специальность — бухгалтер на том самом кожзаводе, где и Петр служит. К тому же Воронины свои, дьяковские. После смерти старшего

брата стоит у них дом заколоченный, тоже нельзя пренебрегать, есть где жить молодым. Зинаида Федоровна уже несколько раз обсуждала это со стариками — Воронины очень одобряют. Вот только Петр никак не раскачается. В кого только он уродился, рохля, тюря анафемская!

Петр во время этих разговоров конфузливо косил и смешно вытягивал трубочкой губы, точно пытался достать кончик своего длинного утиного носа. Дед сердито хрипел и стучал на него ложкой. Мать уговаривала: тосковала по люльке да по пеленкам. Гриша же солидно покачивал головой и очень советовал жениться. Ему нравилось, что здесь говорят о женитьбе так просто и без всякого лицемерия обсуждают выгоды и невыгоды. Гриша считал себя рационалистом и имел свою точку зрения на брак.

Только младшая Петина сестра Светлана, первый год работавшая учительницей в сельской школе, зло вздергивала острым плечиком и говорила с напором, почти с ненавистью:

— Господи, да он же не любит! О господи!

На что Зинаида Федоровна, вздохнув, неизменно отвечала:

— Ничего, Петенька, стерпится — слюбится. Ей ведь тоже двадцать пять — заневестилась!

Наконец на семейном совете было решено, что Петр, не откладывая, объяснится и сделает предложение. Растерянный Петр после этого долго уговаривал сестру и Гришу пойти вечером вместе с ним, чтобы вызвать Лену прогуляться и уж там, в непринужденной обстановке он улучит минуту…

— Ты не волнуйся, — тоном опытного сводника говорил Гриша, — мы тебе создадим условия! — И подмигивал Светлане, которая в ответ зло щурилась и вздергивала плечиком.

В этот день Гриша назначил себе начать статью. Он проснулся рано и долго лежал с закрытыми глазами, с аппетитом пережидая, пока откричатся соседские петухи, пока уйдут на работу Петр и Светлана, уляжется утренняя суета. Встал, умылся, похлебал на кухне вкусно подкисший вчерашний борщ. Сел к столу. На душе было ясно и празднично.

Название написалось сразу: «О природе нравственности». Понравилось. Кратко, значительно. Как у древних. В первой части предполагалось рассмотреть основные элементы нравственности в свете современных знаний биологии и психологии. Гриша решил начать с любви. Самому ему, правда, еще не довелось полюбить. Ни в школе, ни в институте не было девушки, с которой бы ему захотелось увидеться вторично. Обычно после первого же разговора с любой он очень быстро обнаруживал, что он умнее, становилось скучно и хотелось к товарищам и книгам. Гриша подозревал, что и у других все так же, только другие с этим мирятся или скрывают. Или заблуждаются в оценке этого чувства. И заблуждение порождает множество недоразумений, ошибок, страданий. Любовь, какой она была в представлениях живших прежде, устарела так же, как религия. В действительности же любовь, если говорить научно, — это просто инстинкт сохранения вида, у человека подчиненный все тому же всеобъемлющему Закону нравственности, открытому Гришей. И людям нужно только познать этот Закон, чтобы перестать страдать, чтобы любовь стала источником душевного покоя и не мешала, а помогала людям жить и выполнять свои обязанности. Все было так ясно! Но ясно и стройно казалось, пока он думал об этом. Стоило же ему взять перо, как, странное дело, мысли ускользали, и он никак не мог написать первую фразу. Не писалась первая строчка, хоть ты что!

Гришу стало ужасно раздражать, что хозяйка и дед ходят по дому особенно тихо, разговаривают вполголоса, чтобы ему не мешать, и он невольно только и делал, что прислушивался.

Гриша ушел на берег, выкупался и долго жарился на песке среди белых деревенских уток, которые изо всех сил пугали его, вытягивая шеи и хлопая крыльями. После обеда опять сидел за столом, тупо уставившись в чистый лист или марая рожи.

А потом он понял, что просто ждет той минуты, когда на обрыве появится тонкая фигурка Светланы… Дело в том, что для каждого своего занятия Гриша любил сразу устанавливать твердый режим. И он установил начало работы за столом с уходом Светланы на работу, окончание — с ее возвращением. Это было очень удобно, так как он частенько забывал с вечера заводить часы.