От колеса до робота
Шрифт:
— Ты как будто гордишься своей неблагодарностью, — сказал он, усмехаясь.
— Да, я имею право. Потому что ты… Я тебе скажу, кто ты…
— Кто я? Интересно.
Он смотрел на нее пристально, щурясь, как от яркого света.
— Интересно…
Но она никак не могла решиться произнести то, что сейчас должна была сказать.
— Лыжи, шахматы, жена, работа — это ты себе устраиваешь жизнь по своему вкусу. Ты… ты никого не любишь, кроме самого себя! — выговорила она наконец.
Он пожал плечами и сказал с откровенным облегчением:
— Страшнее ничего не придумала? Что ж… Без вас
Он еще немного подождал ответа. И твердо и деликатно, без стука затворил за собой дверь.
А Катя продолжала плакать, шмыгая носом и всхлипывая.
КОМАНДИРОВКА
Последние часы перед Медногорском Ганшин уже совсем не отходил от окна. Прижавшись лбом к холодному стеклу, он напряженно, до рези в глазах всматривался в даль. Но там была все та же бесконечная, унылая оренбургская степь, окутанная снежным дымом. Только изредка внизу, под насыпью, поднимались шапки снега над занесенными избами, чернели, точно червоточины, прорытые в снегу глубокие ходы, да у переездов стыли одинокие бесформенные фигуры, глядящие из-под локтя на проходящий поезд. И сейчас же снова снег, снег в небе, в воздухе, на земле…
«Я был прав, это тоска, смертная тоска!» — в который раз мысленно восклицал Ганшин, воображая себе жизнь в одинокой избе, за обледеневшим оконцем, под неумолчный вой ветра.
Но как ни очевидна была его правота перед Ольгой, с каждой минутой, приближающей встречу, он волновался все сильнее.
Несколько дней назад, войдя в кабинет начальника, Ганшин услышал, как тот почтительно оправдывался в телефонную трубку. Да, да, в Медногорск будет немедленно командирован инспектор. По имеющимся в министерстве сведениям, лечебное дело там действительно поставлено еще слабо… Конечно, отдел запланировал самые решительные меры…
— Какого черта там тянут с открытием нового корпуса больницы! — досадливо проговорил начальник, бросая на рычаг трубку. — А тут за них выговоры получай! Горнорудный комбинат в центре внимания… Придется кому-нибудь съездить на несколько дней, подстегнуть их как следует.
Ганшин перевел дух и сказал безразлично:
— Может быть, мне поехать…
* * *
Весь тот последний год в институте они с Ольгой провели вместе — ходили на концерты, на каток, занимали друг другу места в читальном зале и ни разу не говорили о самом главном. Однажды только, прощаясь, он задержал ее руку и, запинаясь, через силу сказал:
— Оля, скоро распределение. Как же мы?
Но она с таким испугом выдернула руку, так торопливо залепетала: «Нет, нет, молчи, молчи! Мы ведь так все понимаем. Не порть, пожалуйста!» — что он больше не заговаривал о будущем.
Распределение все смешало: ее оставили в Москве, его назначили куда-то на край земли, в Медногорск.
В коридоре института он отвел ее в уголок.
— А теперь как, Оля?
Она удивленно
— Неужели нужно спрашивать!
Он чувствовал себя несчастным. У других все складывалось так просто. Другие объяснялись, регистрировались, вместе бегали в деканат, обсуждали сваи планы. А у них с Олей было так сложно… Она считала, что все между ними должно быть понятно без слов.
Правда, однажды у них с Олей состоялся разговор. Это было на новогоднем вечере. Оле поручили устройство шуточного аукциона, она долго и упорно отказывалась — страшила необходимость целый час находиться на сцене перед полной аудиторией. Но в порядке комсомольской дисциплины ее обязали. И тогда она по горло влезла в подготовку, мучительно придумывала шутки и фокусы, шила какие-то клоунские наряды, составляла викторину, шарады. Всю неделю из-за этого они не виделись, и пропали билеты на концерт, которые он с таким трудом достал.
Он был раздражен ужасно. И, едва дождавшись конца аукциона, который прошел успешно, вытащил Олю в коридор.
Они стояли в углу, за колонной, мимо них сновала шумная толпа. А он шептал ей, срывая раздражение:
— Ну что, довольна? Кому нужны были все эти твои детские выдумки? Никто и не заметил. А кто заметил, уже забыл!
— Тебе не понравилось? — жалобно спросила она.
— Понравилось, не понравилось — какая разница! Мы из-за этого потеряли билеты, концерт, вечер!..
— Но ведь я старалась, я так хотела выполнить поручение…
— Извини, но это просто… просто ограниченность! — зло проговорил он. — Сама отказывалась, признавалась, что не умеешь, не хочешь, не видишь смысла… И после этого убить неделю… Когда все это можно было соорудить за два часа без дурацких клоунов и викторин и с тем же успехом!
Она взглянула на него с испугом.
— Что ты говоришь?!
— Да, ограниченность и глупость — добросовестно делать бессмысленную работу!
— Но я хотела вложить в нее смысл.
Он пожал плечами.
— Тебе что, больше всех нужно?
Оля, не ответив, быстро ушла. А в конце вечера в раздевалке отобрала у него свой номерок. Оделась. Бросила странную фразу:
— Люди умеют оправдывать самые низкие побуждения!
И убежала.
Потом они помирились.
За несколько дней до утверждения назначений Ганшин узнал, что министерство предполагает оставить для себя кого-нибудь из выпускников. Он пустил в ход все связи и через два дня положил в карман новое назначение.
Ганшин позвонил Оле и нарочито сухо попросил ее срочно приехать в общежитие. Она скоро пришла, раскрасневшаяся, со счастливыми глазами. Села у окна так, что солнце сразу заполнило ее пышные золотистые волосы. Улыбаясь, молча стала смотреть на него.
— Ну вот, Оля, — решительно начал Ганшин, едва сдерживая радость, — мы не дети, хватит молчанки! Наше будущее устроено. Не какая-то Тмутаракань. Я добился места в министерстве! — И торжествующе выложил на стол направление.
— А-а… — сказала она странным голосом и побледнела.
— Ты понимаешь, какое это счастье! Мало того, что мы в Москве. Через министерство я устрою тебе великолепную работу.
Впервые рядом с ней он чувствовал себя опытнее, увереннее, сильнее. Его несло, как на крыльях.