От колеса до робота
Шрифт:
Его таскали по всем этажам, совали носом во все углы, показывали какие-то старые кровати — на новые министерство не отпускало денег. Его заставляли записывать претензии на нехватку труб, шнура, проволоки, стаканов, пинцетов… Чего только не хватало! И получалось, что новый корпус больницы не открывали исключительно по вине министерства.
А Ольга неуловимой тенью скользила перед ним. В инфекционном отделении еще говорили о ней — она побывала здесь за несколько минут до их прихода. В родильном доме дежурный врач при появлении Ганшина поторопилась окончить телефонный разговор:
— Ой, ой, уже пришла комиссия! До свидания, Ольга Ивановна! Материал пришлю сегодня же.
А у главного
И он вдруг испытал острую зависть ко всем этим людям, которые участвуют в ее жизни.
Перед вечером, прощаясь со своей спутницей, он, уже не скрывая огорчения, сказал:
— Весь день слышу об Ольге Ивановне… Где же она?
— Завтра по графику она на заводском здравпункте, там увидитесь. — И, по-мужски кивнув, широко зашагала прочь.
Ганшин возвращался в больницу не спеша. Он устал от непрерывного ожидания встречи с Ольгой, от ходьбы, от цифр, просьб, жалоб. Досадовал на потерянный день. И теперь, ни о чем не желая думать, отдыхая, просто глядел на городок, освещенный заходящим солнцем.
Медногорск лежал под ним, весь в кострах пылающих окон, в разбросанных среди новостроек кусках опрокинутого голубого неба. Через лужи, размахивая портфельчиками, прыгали школьники. На широкой дороге, спускающейся в котловину, маленький бульдозер задорно, как щенок, то и дело с разбегу наскакивал на большую кучу черного снега. А по дну котловины бежал, выгибаясь дугой, игрушечный поезд. Вот он замер. Паровозик дохнул белым дымком. К поезду бросились люди, исчезли, будто растаяли. Паровозик весело гуднул и потащил свой состав на запад, в Москву. Далеко… Так далеко, что об этом даже не думалось.
Заперев за собой дверь, Ганшин уже собрался раздеться и мгновенно заснуть. Но кто-то торопливо пробежал по коридору. Что-то встревоженно проговорил женский голос. И знакомая сестричка громко ответила:
— Грею, грею, доктор, сейчас принесу.
На мгновение все стихло, а потом снова поднялось сильное движение. И тот же женский голос крикнул:
— Кислородную подушку быстро!
Ганшин вышел в коридор. Сестричка наполняла резиновую грелку горячей водой.
— Что там случилось?
— Шахтер. Тяжелый. Перевели сегодня в новый корпус. Растревожили. Воспаление легких. — В широко раскрытых глазах сестры был ужас.
Ни секунды не сомневаясь, что это Оля там, наверху, сейчас одна бьется над умирающим, Ганшин выхватил у сестры грелку.
— Сам отнесу! — и побежал в палату.
В палате было тревожно тихо. Больные вытягивали шеи, поднимались на руках, смотрели в угол, где над койкой со шприцем в руке склонилась женщина.
— Грелку принесли! — радостно сказал кто-то из больных, точно это было спасение. Женщина оглянулась, и Ганшин узнал Савину, свою сегодняшнюю спутницу.
Больной старик с седыми, слипшимися на лбу волосами, с синюшным румянцем на впалых щеках часто и с трудом дышал, в груди у него свистело и клокотало.
Вливание не ладилось — трудно было попасть в старческую хрупкую вену. Одышка у больного продолжала нарастать, лицо совсем посинело.
Неожиданно для самого себя Ганшин попросил у Савиной шприц. И едва приставил иглу к коже, большим пальцем левой руки сдвинул кожу с вены, осторожно проколол ее иглой, и кожа, оттянувшись, поставила иглу острием на сосуд — способ, которому научил его старый хирург Михаил Данилович Веревкин, — забытое радостно-тревожное чувство ответственности за чужую жизнь овладело им. Легко, стараясь не проколоть сосуд, он проник иглой в вену, и струйка крови полилась в прозрачную жидкость
Принесли кислородную подушку, и Ганшин уже первый стал прилаживать ее больному.
Два часа они не отходили от старика. И вот наконец дыхание стало ровнее и спокойнее, исчезла зловещая синюшность, и он открыл глаза, еще мутные, усталые от пережитого страдания.
— Ну как? Выкарабкается! Теперь только сердцу помочь!.. — оживленно говорил Ганшин, когда они с Савиной шли по коридору.
— А вы хорошо в вену попали, — сердито сказала Савина у двери в дежурку.
Ганшину казалось, что всю ночь он пролежал с открытыми глазами. Но то и дело над ним наклонялись какие-то люди и спрашивали о трубах и кроватях. Он снова считал пульс у старика, и они с Олей шли от палаты по длинному больничному коридору. И он сейчас испытал жгучее счастье от прикосновения к ее колену там, в институтском читальном зале, когда они тесно сидели за маленьким столиком и он смотрел в прыгающие и расплывающиеся строчки Он увидел высокую сутулую библиотекаршу, которая всегда с презрением поглядывала на них с Олей из-за своей стойки и вдруг принесла и поставила им на стол стакан с красной гвоздикой. И от этого сейчас у него сдавило горло, и он стал задыхаться, как тот старик наверху…
* * *
Огромные железные ворота растворились, из дымной темноты на солнечный двор вырвался в клубах пара паровоз и, оглушительно свистя и грохоча, помчался на Ганшина. Он едва успел отскочить в сторону, как сзади опять засвистело и в ворота со стуком втянулся длинный порожняк.
— Не зевай! — внушительно и весело крикнул сопровождавший Ганшина седоусый техник и, ухватив его за рукав, втащил в цех. — Вот, наш плавильный!
Ганшин никогда не бывал на заводе. Цех обрушился на него ураганом металла и огня. Ему почудилось, что солнце, живое, огнедышащее, втащили в этот громадный закопченный зал и продавливали через гигантскую мясорубку высоких черных печей, стоящих вдоль стен. И солнце текло алыми потоками по желобам, точно светящаяся кровь, солнце стекало в подставленные богатырские ковши, бурлило в котлах. И казалось, что все эти потоки, капли и брызги стремились слиться вновь в один бешено вертящийся шар и вырваться из дымного дома в высокое небо. Но его упорно растаскивали, разливали, развозили по частям, и этой напряженной борьбой трепетало и грохотало здесь все. Только через несколько минут стал он замечать повсюду до странности спокойных людей, озаренных красноватыми отблесками, деловито занятых чем-то среди потоков огня.
И тогда далеко впереди он увидел Олю. В белом халатике она стояла на площадке у крайней печи.
Техник поймал взгляд Ганшина:
— Там сейчас металл будут выпускать. Пойдемте, посмотрите.
Она стояла вполоборота к ним и внимательно слушала широкоплечего гиганта в войлочной шляпе и темном комбинезоне. Тот что-то горячо доказывал, энергично пристукивал кулаком по воздуху. Она взяла огромную его ручищу, поглядывая на часы, стала считать пульс. И Ганшин, подходя, услышал ее грудной голос:
— Вот видите, вы провели перерыв не в цехе, а в беседке отдыха, и пульс значительно лучше. Нужно измерить кровяное давление.
Она говорила напевно, с улыбчивой интонацией, как с ребенком.
Ганшин думал, что это очень просто — подойти и сказать «здравствуй». Но вот он стоял, и смотрел на золотистые завитушки волос на шее, и молчал, и боялся, что она обернется.
Оля почти не изменилась. Слегка пополнела. Что-то взрослое, сильное появилось в ее сдержанных жестах, в том, как она смотрела, чуть откинув голову.