От первого до последнего слова

Устинова Татьяна Витальевна

– Да от него самого, от идиота! – Хромов хмыкнул весело. – Он, когда старый стал, начал с нами дружить. Ну, как дружить!.. Раз в год звонил, и мы встречались! Как будто он нас не лупил, как будто мать не умерла, будто он просто отец, а мы с братом просто его дети! Ну, лет пять назад мы в очередной раз подпили в каком-то трактире, он и сказал, что у него миллионы на счетах и живет он на них припеваючи. Он сказал, а я запомнил!

– Кость, – негромко выговорил Долгов. – Пять лет назад? Все ты врешь, по-моему! Ты пять лет мечтал его убить?

– Я его всю жизнь хотел убить, – объяснил Хромов охотно. – Он был зверь, а не человек. Он мать со свету сжил, в могилу загнал, брат

из-за него глухонемой инвалид! Он маленький был, а папашка его так бил, что он и не заговорил! И теперь не говорит. На фабрике картонки клеит, до белой горячки допился. Мать умирала, я ей обещал, что убью его. Рано или поздно. И убил. Я его гуманно убил, Дима! Один укол – и он уже в аду. А он меня много лет убивал.

Долгов хотел было сказать что-то, но не стал. Он понятия не имел, что нужно говорить в таких случаях.

– А эта его красотка, Светка, живучая оказалась! Десять лет с папашей – это срок! Год не за три, а за пять как минимум. Мне ее даже жалко было, я думал, может, поделиться с ней и пусть живет? А потом решил – нет, не буду! Она мне никто, чужой человек, чего мне с ней делиться? У меня инвалид беспомощный на руках.

– А Екатерина Львовна тут при чем?

– Да она видела все! – весело сказал Хромов. – Вот тут я недоглядел! Папаша когда начал в истерике биться, это он любил, всю жизнь любил! Он так демонстрировал свою тонкую натуру – побьется, побьется, а следом достает плеточку кожаную и давай мать стегать, пока все стены кровью не зальет! Ну, потом мать отмывает, а он на диване лежит, с компрессом на голове! Ну, вот этот, значит, от него вышел, – Хромов кивнул на Кравченко, – а я зашел и сделал ему укол. А Катька – дура! Что это, говорит, Константин Дмитриевич, вы ему поставили? Я, говорит, видела упаковочку, вы ее в процедурной в карман халата сунули! Пойду, говорит, скажу Дмитрию Евгеньевичу! А я ей на это – нету Дмитрия Евгеньевича! По заграницам он раскатывает, доклады делает! Давай лучше мы с тобой вечерком поговорим, я тебе объясню, в чем дело. Ну она пришла, и я ее стукнул, она упала. Я дверь закрыл и ушел. А тут тебя принесло на ночь глядя! Она бы тут и померла тихо-спокойно! – Он кивнул себе под ноги, видимо показывая, где именно Катя померла бы. – А ты явился! Я уже несколько дней в раздумьях, чего с ней делать! Там, в реанимации, столько народу толчется. И как к ней подступиться, я не придумал.

– Да чего теперь придумывать-то? – печально спросил Долгов. – Теперь уже поздно.

– Поздно, – согласился Хромов, и они помолчали.

– А как ты догадался, что это я ее?.. Ну, господин адвокат понятно – в телефончик позвонил, ему досье на моего папашу на блюдечке с голубой каемочкой принесли, а там мы все имеемся – и мать, и брат, и я собственной персоной! Я-то думал, что адвокат дерьмо стороной обойдет, а он в самую гущу залез!

– Просчитался ты, Кость!

– Да ничего я не просчитался! – Хромов махнул рукой. – Просто звезды не так сошлись, не повезло мне. Всю жизнь мне не везет, и здесь не повезло! Но ты-то как догадался, Долгов? Ты же у нас ничего дальше собственного носа не видишь!

Долгов посмотрел в окно. Под окном шустрый трактор продолжал копать канаву, рычал надсадно и елозил гусеницами по распаханной земле.

В отпуск хочу, подумал Долгов. Как я хочу в отпуск!..

– Кабинет не только мой, но и твой. Я все думал, почему она пришла в пустой кабинет под вечер? Ведь она знала, что я в Берлине, вся больница об этом знала!

– Ну, конечно! Всем есть дело до того, где ты! В Берлине или, может, в Париже!

Долгов посмотрел на него.

– А потом я подумал, что кабинет-то общий! Она вполне могла прийти сюда, чтобы

повстречаться с тобой! Ты-то был в Москве!

– А то, что кабинет у нас общий, ты даже вспомнил не сразу, – констатировал Хромов.

– Нет, – признался Долгов. – Не сразу. И машина у тебя грязная была, а дождь шел только в тот вечер, когда я прилетел и нашел здесь Катю. Ни до, ни после дождя не было! Значит, ты был в больнице, когда дождь пошел! Что ты мог делать здесь так поздно? Больных по ночам ты смотреть не ездишь, значит, еще зачем-то приезжал.

– Отлично, – похвалил Хромов. – В дедукции ты у нас тоже впереди всех! Пятерка тебе!

– И телефон не работал, – продолжал Долгов. – А он не мог не работать, у нас всегда телефоны работают. И утром, когда я приехал, с аппаратом все было в порядке. Я сообразил не сразу, а потом понял. Его просто выключили, выдернули из розетки, а после включили. А розетка у нас за шкафом. И про эту розетку знаем только мы с тобой. Помнишь, прошлой зимой какой-то там провод отходил, ничего не было слышно? И мы по очереди за шкаф лазали, чтобы его поправить?

– Помню.

– И ломик ты в сортир отнес. И про сортир только свои знают, персонал!

– А куда ж мне было его девать? – удивился Хромов. – По коридорам, что ли, с ним метаться? Или в окно выбросить?

– Вот именно. В коридоре мог встретиться кто-нибудь, а окно не открывается!

– Абельмана ты просил, чтобы он Грицука ко мне пристроил?

– Ну, конечно! – сказал Хромов и захохотал. – С Абельманом этим вообще цирк вышел! Папаша стал меня просить положить его к себе. А я знал, что его убью. И вот думаю – мой больной, и вдруг помер! Да еще от остановки сердца! Что я за врач, если такую патологию проглядел?! Нет, думаю, мне моя репутация дорога! А есть у нас Долгов Дмитрий Евгеньевич, царь и бог, икона наша доморощенная! Как бы так мне сделать, чтобы получилось, что это ты его положил? И тут мне повезло! Ну, хоть в чем-то должно было повезти!

– И как тебе повезло?

– Прихожу я к главному в кабинет, а там эта его Нелли Петровна сидит с телефоном. Говорит, никак я Абельману не дозвонюсь, второй раз набираю! Первый раз не было его, а сейчас вроде на месте. Музыка играет, а трубку он не берет. А мне, говорит, отойти срочно нужно. Терентьев просил бумаги какие-то, а у нас ксерокс не работает! Послушай, говорит, Костенька, когда он ответит, попроси, чтоб анамнез на Торопову забрал. Или сам пускай приедет, или пришлет кого, только предупредит заранее. Ну, и я, конечно, всей душой! Я-то уж понял, как мне это может пригодиться! Ну, посидел я, посидел, Абельман ответил. И сразу ясно мне стало, что он понятия не имеет, кто ему звонит и зачем! Ну, я и говорю – Эдуард Владимирович, это из министерства вас беспокоят, просим больного положить в такую-то больницу. А я знаю, что у него в нашей больнице первый друг – ты, Долгов! Ну, так оно все и вышло! Он тебе позвонил, ты папашу положил, и получилось, что папаша твой больной, а не мой, и ты виноват, что он помер! А я так, сбоку! А про то, что ты виноват, даже по телевизору показали! Как я хохотал, если б ты знал только!

Хромов замолчал и стал качать ногой.

– А почему вы Дмитриевич, и не Евгеньевич? – вдруг спросил Глебов. – Вот этого я не понял. Ваш отец ведь Евгений Иванович Грицук, а вовсе не Дмитрий Хромов.

– Так звали дедушку, – Хромов махнул рукой. – Мать умерла, и мы с братом взяли его фамилию. И отчество его взяли. Папашино оставлять не хотели. Ну, то есть я не хотел, а брат… Брат не понимал ничего. А маленький был такой веселый! Смышленый. У нас грузовик был красный, я его в нем катал. А заговорить он так и не заговорил. Папаша постарался.