От первого лица
Шрифт:
— Стряслось,— сказал я.
Шеф сел и смахнул с живота песок.
— Вас приглашают выступить по телевидению,— сказал я.— Нужно рассказать школьникам, чем вы занимаетесь.
— Ага! — сказал шеф.— Начинается! Это абсолютно исключено.
— Виктор Игна-атьевич,— заныл я.— Что вам стоит?
— Нет-нет, не уговаривайте. Это профанация науки.
— Что такое профанация? — спросил я.
— Профанация — это когда крупный профан объясняет мелким профанам посредством телевидения, чем он занимается... Петя, вы
— У меня двое детей, Виктор Игнатьевич,— промолвил я. — Я отец, а потом уже физик.
— Простите, я не подумал, что это так серьезно,— сказал шеф.
— Детям нужно рассказать о нашей науке,— продолжал канючить я. Я почувствовал, что нужно напирать на детей. И на своих, и на чужих. Шеф был неравнодушен к детям.
— Ладно,— сказал шеф.— Я выступлю.
Он снова лег и отвернулся от меня. По-видимому, он мучился тем, что пошел против своих принципов. Никогда не нужно иметь слишком много принципов. Совести будет спокойнее.
Я немного подождал, чтобы шеф остыл, а потом осторожно намекнул ему про текст. Шеф взорвался. Он вскочил и побежал купаться. Через некоторое время он вернулся весь в капельках моря, которые быстро испарялись с поверхности тела.
— Ну, Петя, я вам этого никогда не прощу,— сказал он. — Пишите!
Я быстренько достал из портфеля бумагу, и шеф продиктовал мне с ходу свое выступление. По-моему, оно получилось блестящим. Даже мне было интересно узнать в популярной форме, чем мы занимаемся. Я осторожно похвалил шефа. Сказал, что он прирожденный популяризатор.
— Уходите,— сказал шеф.— А то мы поссоримся.
— Ссора между начальником и подчиненным недемократична,— сказал я. — Вы меня можете уволить, а я вас нет.
— Петя, на вас отрицательно действует журналистика,— сказал шеф.— Вы стали излишне остроумны.
5. ПЕРВАЯ ПРОФАНАЦИЯ
На следующий день я отнес Морошкиной текст выступления шефа. Людмила Сергеевна схватила текст и убежала с ним по инстанциям. А меня поймала миловидная девушка в брюках, оказавшаяся помощником режиссера.
— Вас зовет Даров,— сказала она.
Я нашел Дарова в павильоне студии. Он располагал там разные предметы. Все они имели отношение к физике. Ни один из них не упоминался в моем сценарии.
Здесь была электрическая машина с лейденскими банками, электромагнит, модель атома по Резерфорду и тому подобное. На центральном столике находилась подставка с двумя угольными электродами. Это была электрическая дуга.
По-видимому, Даров опустошил какой-нибудь школьный физический кабинет.
— Ну как, юноша, смотрится? — спросил Даров. Он упорно продолжал называть меня юношей.
— А зачем они? — сказал я, указывая на приборы.— К физике твердого тела это не имеет отношения.
— Давайте, мой друг, исходить из следующего,— сказал Даров.— Зрителю должно быть интересно. Он должен видеть
— С таким же успехом можно показывать мюзик-холл.
— Это мысль,— сказал Даров.— Мюзик-холл — это мысль. Куда мы его присобачим?
— Перед выступлением Барсова,— предложил я.
— Правильно! Для оживляжа,— сказал Даров.
Итак, шефа собирались пустить с оживляжем. А мы с Морошкиной, как выяснилось, должны были нажигать дугу и рассказывать обо всех этих физических штучках, которые насобирал Даров. Некоторые из них я вообще впервые видел.
На первом тракте все напоминало одесскую толкучку в выходной день. В студии скопилось очень много народу: актеры, операторы, какие-то помощники, которые таскали за камерами провода и возили туда-сюда микрофоны на длинных палках, просто любопытствующие и мы с Людмилой Сергеевной. Не считая кордебалета из мюзик-холла. Даров сидел наверху, в аппаратной, и наблюдал нас на экранах. Изредка он говорил нам по радио, как нужно делать, чтобы было лучше.
Лучше никак не получалось. Только я начинал вертеть электрическую машину, как оператор отъезжал от меня, а актер в другом углу начинал с завыванием читать стихи. Кордебалет вздрагивал и делал ножкой на зрителя.
Слава богу, не было шефа. Он бы не вынес этого гибрида физики с кордебалетом. Шефа решено было пригласить прямо на передачу. Я поручился, что все будет в порядке.
Потом я зачем-то зажигал дугу, а Морошкина держала между дугой и объективом камеры темное стекло, чтобы камеру не засветило. Людмила Сергеевна вела себя не очень уверенно, да и я тоже волновался.
— Еще раз от хорала! — крикнул голос Дарова.
Мы повторили от хорала Баха, на фоне которого кордебалет изображал движение электронов, а я зажигал дугу. Во всем этом была какая-то мысль. Но Даров ее нам не раскрывал.
— Благодарю! — крикнул режиссер, и тракт кончился.
— Молилась ли ты на ночь, Дездемона?. — пропел Даров, спускаясь к нам. Он был в творческом возбуждении, ему хотелось кого-нибудь задушить. Так я понял. Он подскочил к электрической дуге и царственным жестом свел электроды.
— Вот как нужно делать, юноша! — воскликнул он.
Перед выступлением я очень волновался. Я волновался за шефа и мюзик-холл. Мне казалось, что они будут шокированы друг другом.
— Втравили вы меня в историю! — сказал шеф.— Мы прямо в эфир пойдем или на видеомагнитофон?
— Прямо,— сказал я, отрезая шефу путь к отступлению.
Шеф приехал на студию за полчаса до передачи и долго беседовал с Даровым. Старик рассказывал ему замысел и опять-таки эмоционально настраивал. Морошкина была бледна, как кафельная стенка. Она произносила шепотом какие-то заученные фразы и постоянно их забывала.